Первый исследователь камчатки. Когда и кто открыл камчатку

П

реемником С. И. Дежнева на посту приказчика Анадырского острога с мая 1659 г. стал Курбат Афанасьевич Иванов .В середине 50-х гг. XVII в. он руководил промысловыми экспедициями, ходившими на среднюю Олёкму (приток Лены), и проследил ее течение почти на 1 тыс. км по крайней мере до р. Тунгир, т. е. побывал в северной части Олёкминского Становика. В долине открытой им р. Нюкжи (правый приток Олёкмы) К. Иванов провел два года, занимаясь соболиным промыслом, и по возвращении сдал в казну 160 соболей. Для «прииску неясачных иноземцев» и поисков новых моржовых лежбищ он организовал и возглавил морской поход на одном коче (22 человека команды). В начале июня 1660 г. судно спустилось по Анадырю к устью и двинулось вдоль побережья к северо-востоку. Плавание совершалось в неблагоприятных условиях. На восьмой день плотные льды прижали коч к берегу и сильно повредили. Люди с оружием и частью продовольствия спаслись, судно затонуло на мелководье. С помощью китовых костей его удалось поднять и отремонтировать. Дальше на север двинулись бечевой.

В середине июля К. Иванов достиг большого залива с обрывистыми берегами и назвал «Большой губой» (залив Креста наших карт). Хотя запасы продуктов кончились и пришлось довольствоваться «земляной губой», т. е. грибами и плодами шикши (или черной вороники, вечнозеленого низкого кустарника), мореходы продолжали путь вдоль берега бечевой, на веслах или под парусами. 10 августа они обнаружили небольшой залив (бухта Провидения), где встретили чукчей, у которых силой забрали много битых гусей. Чуть восточнее в большом становище удалось получить более полутора тонн оленины. После пятидневного отдыха К. Иванов с помощью проводника добрался до «новой корги» (Чукотского мыса), но моржей и моржовой кости там не оказалось. 25 августа с попутным ветром мореходы отправились назад. Налетевший вскоре шторм три дня трепал судно. В Анадырский острог К. Иванов вернулся 24 сентября с «пустыми руками», т. е. без добычи.

Перебравшись в Якутск в 1665 г., он в следующем году составил «Анадырский чертеж» - первую карту бассейна р. Анадыря и омывающего «Анадырскую землицу» Анадырского залива. Советский историко-географ А. В. Ефимов, первый опубликовавший рукописную копию чертежа в 1948 г., считал, что он составлен не позднее 1714 г; историк картографии С. Е. Фель датирует его создание до 1700 г. Не исключено, что эта карта и есть «Анадырский чертеж» К. Иванова. Автор чертежа хорошо знает всю систему Анадыря (площадь бассейна 191 тыс. км²): главная река нанесена от истока до устья (1150 км) с характерным коленом в среднем течении, с шестью правыми притоками, включая pp. Яблон, Еропол и Майн, и четырьмя левыми, в том числе р. Белой (вдоль ее левого берега показана меридиональная горная цепь - хребет Пекульней, длина 300 км). Кроме уже упоминавшихся залива Креста и бухты Провидения, на карте впервые показаны также две сообщающиеся губы, соответствующие заливу Онемен (куда впадает р. Анадырь) и Анадырскому лиману. Помимо северо-западного и северного берегов Анадырского залива, обследованных К. Ивановым в походе 1660 г. на протяжении около 1 тыс. км, на чертеже нанесена и часть азиатского побережья Берингова моря: отчетливо выявлены полуостров (Говена) и губа - в ней нетрудно узнать залив Корфа. Возможно, К. Иванов ходил вдоль этого побережья между 1661 и 1665 гг.

В море севернее Чукотки, очевидно по расспросам, показан остров - его положение и размеры свидетельствуют, что автор карты имел в виду о. Врангеля. К западу от него помещен огромный «необходимый» (непреодолимый) Шелагский Нос, т. е. мыс, который нельзя обойти, обрезанный рамкой.

Впервые, также по расспросам, изображен Анадырский Нос (Чукотский п-ов), а к востоку - два крупных населенных острова. Здесь, видимо, объединены сведения об о-вах Диомида и о. Св. Лаврентия. За проливом далее к востоку помещена «Большая земля», имеющая форму серповидного гористого полуострова, обрезанного на севере рамкой (север на карте находится внизу). Надпись не оставляет ни малейшего сомнения, что изображена часть Северной Америки: «а лес на ней сосняк и листвяк [лиственница], ельник и березняк...» - Чукотский п-ов, как известно, безлесен, а на Аляске растут деревья.

о второй половине XVII в. русские, укрепившись в Нижнеколымске и Анадырском остроге, неоднократно совершали далекие походы в земли коряков, так как к этому времени землепроходцы располагали расспросными сведениями о южных реках и их промысловых богатствах. Весной 1657 г. с р. Колымы вверх по р. Омолону двинулся отряд Федора Алексеевича Чукичева . В верховьях р. Гижиги он заложил зимовье, из которого осенью и в начале зимы того же года совершил два похода к вершине Пенжинской губы. Казаки собрали сведения о неясашных коряках, захватили несколько аманатов и вернулись в зимовье.

От прибывших летом 1658 г. на Гижигу коряков-ходатаев (они просили об отсрочке платежа ясака) Ф. Чукичев узнал о якобы богатых залежах моржовой кости и дважды - в 1658 и 1659 гг.- направлял на разведку енисейского казака Ивана Ивановича Камчатого . По Б. П. Полевому, тот, вероятно, прошел западным берегом Камчатки до р. Лесной, впадающей в залив Шелихова у 59°30" с. ш. и по р. Караге достиг Карагинского залива. Моржовой кости И. Камчатой не нашел, но в поисках неясашных иноземцев собрал сведения о крупной реке где-то на юге. Ф. Чукичев, получивший эти известия от вернувшегося в зимовье И. Камчатого, возвратился на Колыму и убедил начальство снова направить его на р. Гижигу. Во главе отряда из 12 человек, включая И. Камчатого, с Гижиги он перешел на Пенжину и - неизвестно каким путем - проследовал на юг, на реку, нареченную впоследствии Камчаткой.По утверждению ительменов, это название, позднее распространенное на весь полуостров, возникло только после появления здесь русских землепроходцев - сами камчадалы имена людей географическим объектам не присваивают. Зиму 1660/61 гг. они, видимо, провели здесь и вернулись на р. Гижигу. Первооткрыватели внутренних районов Камчатского п-ова были убиты в 1661 г. восставшими юкагирами.

В 60-х гг. XVII в. поход из Анадырского острога в верховья р. Камчатки (не выяснено, правда, каким маршрутом) совершил казачий десятник Иван Меркурьевич Рубец (Бакшеев) , в 1663–1666 гг. занимавший (с перерывами) должность приказчика Анадырского острога. Очевидно, по его данным на общем чертеже Сибири, составленном в 1684 г., течение реки показано достаточно реалистично.

Биографический указатель

Морозко, Лука

В 1691 г. в Анадырском остроге якутский казак Лука Семенович Старицын , по прозвищу Морозко , собрал большую «ватажку» (57 человек) для торговли и соболиного промысла. «По нем вторый человек» был Иван Васильевич Голыгин . Они посетили «сидячих» коряков северо-западного, а может быть, даже северо-восточного побережья Камчатки и к весне 1692 г. вернулись в острог. В 1693–1694 гг. Л. Морозко и И. Голыгин с 20 казаками совершили новый камчатский поход, и «не дойдя до Камчатки-реки один день», построили зимовье - первое русское поселение на полуострове. С их слов, не позднее 1696 г. была составлена «скаска», в которой, между прочим, дается первое дошедшее до нас описание камчадалов (ительменов):Ительмены - народ, в конце XVII в. населявший почти всю Камчатку и говоривший на особом языке чукотско-камчатской семьи палеоазиатских языков. «Железо у них не родится, и руды плавить не умеют. А остроги имеют пространны. А жилища... имеют в тех острогах - зимою в земли, а летом... над теми же зимними юртами наверху на столбах, подобны лабазам... А промежду теми острогами... ходу дни по два и по три и по пяти и шести дней... Иноземцы [коряки] оленные называются, у коих олени есть. А у которых олени нет, и те называются иноземцы сидячи... Оленные же честнейши почитаются...»

торичное открытие Камчатки совершил в самом конце XVII в. новый приказчик Анадырского острога якутский казак Владимир Владимирович Атласов . Он был послан в 1695 г. из Якутска в Анадырский острог с сотней казаков собирать ясак с местных коряков и юкагиров. Уже в следующем году он отправил на юг к приморским корякам небольшой отряд (16 человек) под командой Л. Морозко. Тот проник, однако, гораздо дальше на юго-запад, на п-ов Камчатка, и дошел до р. Тигиль, впадающей в Охотское море, где нашел первый камчадальский поселок. «Погромив» его, Л. Морозко вернулся на р. Анадырь.

Походы В. Атласова на Камчатку: Маршруты Л. Морозко в 1696 г.

В начале 1697 г. в зимний поход против камчадалов выступил на оленях сам В. Атласов с отрядом в 125 человек, наполовину русских, наполовину юкагиров. Он прошел по восточному берегу Пенжинскои губы до 60° с. ш. и повернул на восток «через высокую гору» (южная часть Корякского нагорья), к устью одной из рек, впадающих в Олюторский залив Берингова моря, где обложил ясаком (олюторских) коряков. Группу людей под начальством Л. Морозно В. Атласов послал на юг вдоль Тихоокеанского берега Камчатки, сам вернулся к Охотскому морю и двинулся вдоль западного берега полуострова. Часть юкагиров из его отряда восстала. Более 30 русских, в том числе сам командир, были ранены, пятеро убиты. Тогда В. Атласов вызвал к себе людей Л. Морозко и с их помощью отбился от восставших.

Соединенный отряд пошел вверх по р. Тигиль до Срединного хребта, перевалил его и проник на р. Камчатку в районе Ключевской Сопки. По сообщению В. Атласова, камчадалы, с которыми он здесь впервые встретился, «одежду носят соболью, и лисью, и оленью, а пушат то платье собаками. А юрты у них зимние земляные, а летние на столбах вышиною от земли сажени по три, намощено досками и покрыто еловым корьем, а ходят в те юрты по лестницам. И юрты от юрт поблизку, а в одном месте юрт ста [сотни] по два и по три и по четыре. А питаются рыбою и зверем; а едят рыбу сырую, мерзлую. А в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, и та рыба изноет. И тое рыбу вынимая, кладут в колоды, наливают водою, и разжегши каменья, кладут в те колоды и воду нагревают, и ту рыбу с той водой размешивают, и пьют. А от тое рыбы исходит смрадный дух... А ружья у них - луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не родится».

Жители рассказали В. Атласову, что с той же р. Камчатки к ним приходят другие камчадалы, убивают их и грабят, и предлагали вместе с русскими пойти на них и «смирить, чтобы они жили в совете». Люди В. Атласова и камчадалы сели в струги и поплыли вниз по р. Камчатке, долина которой была тогда густо населена: «А как плыли по Камчатке - по обе стороны реки иноземцев гораздо много, посады великие». Через три дня союзники подошли к острогам камчадалов, отказавшихся платить ясак; там стояло более 400 юрт. «И он-де Володимер с служилыми людьми их, камчадалов, громили и небольших людей побили и посады их выжгли».

Вниз по р. Камчатке к морю Атласов послал на разведку одного казака, и тот насчитал от устья р. Еловки до моря - на участке около 150 км - 160 острогов. Атласов говорит, что в каждом остроге живут 150–200 человек в одной или двух зимних юртах. (Зимой камчадалы жили в больших родовых землянках.) «Летние юрты около острогов на столбах - у всякого человека своя юрта». Долина нижней Камчатки во время похода была сравнительно густо населена: расстояние от одного великого «посада» до другого часто составляло меньше 1 км. В низовьях Камчатки жило, по самому скромному подсчету, около 25 тыс. человек.Через двести лет, к концу XIX в., на всем полуострове оставалось не более 4000 камчадалов. «А от устья идти верх по Камчатке-реке неделю, есть гора - подобна хлебному скирду, велика и гораздо высока, а другая близ ее ж - подобна сенному стогу и высока гораздо: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево». Это первое известие о двух крупнейших вулканах Камчатки - Ключевской Сопке и Толбачике - и вообще о камчатских вулканах.

Собрав сведения о низовьях р. Камчатки, Атласов повернул обратно. За перевалом через Срединный хребет он начал преследовать оленных коряков, которые угнали его оленей, и застиг их у самого Охотского моря. «И бились день и ночь, и... их коряков человек ста с полторы убили, и олени отбили, и тем питались. А иные коряки разбежались по лесам». Тогда Атласов снова повернул на юг и шел шесть недель вдоль западного берега Камчатки, собирая со встречных камчадалов ясак «ласкою и приветом». Еще дальше на юге русские встретили первых «курильских мужиков [айны] - шесть острогов, а людей в них многое число...». Казаки взяли один острог «и курилов человек шестьдесят, которые были в остроге и противились - побили всех», но других не трогали: оказалось, что у айнов «никакого живота [имущества] нет и ясак взять нечего; а соболей и лисиц в их земле гораздо много, только они их не промышляют, потому что от них соболи и лисицы никуда нейдут», т. е. их некому продавать.

Походы В. Атласова на Камчатку в 1696–1699 гг.

Атласов находился всего в 100 км от южной оконечности Камчатки. Но, по словам камчадалов, дальше к югу «по рекам людей есть гораздо много», а у русских порох и свинец были на исходе. И отряд вернулся в Анадырский острог, а оттуда поздней весной 1700 г. - в Якутск. За пять лет (1695–1700) В. Атласов прошел больше 11 тыс. км.

В Верхнекамчатском острожке В. Атласов оставил 15 казаков во главе с Потапом Серюковым , человеком осторожным и не жадным, который мирно торговал с камчадалами и не собирал ясака. Он провел среди них три года, но после смены, на обратном пути в Анадырский острог, он и его люди были убиты восставшими коряками.

Сам В. Атласов из Якутска отправился с докладом в Москву. По пути, в Тобольске, свои материалы он показал С. У. Ремезову , составившему с его помощью один из детальных чертежей н-ова Камчатка. В Москве В. Атласов прожил с конца января по февраль 1701 г. и представил ряд «скасок», полностью или частично опубликованных несколько раз. Они содержали первые сведения о рельефе и климате Камчатки, о ее флоре и фауне, о морях, омывающих полуостров, и об их ледовом режиме. В «скасках» В. Атласов сообщил некоторые данные о Курильских о-вах, довольно обстоятельные известия о Японии и краткую информацию о «Большой Земле» (Северо-Западной Америке).

Он дал также детальную этнографическую характеристику населении Камчатки. «Человек малообразованный, он... обладал недюжинным умом и большой наблюдательностью, и показания его... [«скаски»] ... заключают массу ценнейших этнографических и географических данных. Ни один из сибирских землепроходцев XVII и начала XVIII веков... не дает таких содержательных отчетов» (Л. Берг).

В Москве В. Атласова назначили казачьим головой и снова послали на Камчатку. По дороге, на Ангаре, он захватил товары умершего русского купца. Если не знать всех обстоятельств, к этому случаю можно было бы применить слово «грабеж». Однако в действительности В. Атласов забрал товаров, составив их опись, только на 100 руб. - ровно на ту сумму, которая была предоставлена ему руководством Сибирского приказа в награду за поход на Камчатку. Наследники подали жалобу, и «камчатского Ермака», как назвал его А. С. Пушкин, после допроса под присмотром пристава направили на р. Лену для возвращения товаров, распроданных им с выгодой для себя. Через несколько лет, после благополучного завершения следствия, В. Атласову оставили тот же ранг казачьего головы.

В те времена еще несколько групп казаков и «охочих людей» проникли на Камчатку, построили там Большерецкий и Нижнекамчатский остроги, грабили и убивали камчадалов. В 1706 г. приказчик Василий Колесов послал в «Курильскую землю», т. е. южную часть Камчатки, Михаила Наседкина с 50 казаками для усмирения «немирных иноземцев». Тот двинулся на юг на собаках, но не дошел до «Носа земли», т. е. до мыса Лопатка, а послал туда разведчиков. Они сообщили, что на мысу, «за переливами» (проливами), видна в море земля, «а проведывать-де той земли не на чем, судов морских и судовых припасов нет, и взять негде».

Когда сведения о камчатских бесчинствах достигли Москвы, В. Атласова послали приказчиком на Камчатку: наводить там порядок и «прежние вины заслуживать». Ему предоставлялась полная власть над казаками. Под угрозой смертной казни ему велено действовать «против иноземцев лаской и приветом» и обид никому не чинить. Но В. Атласов не добрался еще и до Анадырского острога, как на него посыпались доносы: казаки жаловались на его самовластие и жестокость.

На Камчатку он прибыл в июле 1707 г. А в декабре казаки, привыкшие к вольной жизни, взбунтовались, отрешили его от власти, выбрали нового начальника и, чтобы оправдаться, послали в Якутск новые челобитные с жалобами на обиды со стороны Атласова и преступления, якобы совершенные им. Бунтовщики посадили Атласова в «казенку» (тюрьму), а имущество его отобрали в казну. Атласов бежал из тюрьмы и явился в Нижнекамчатск. Он потребовал от местного приказчика сдачи ему начальства над острогом; тот отказался, но оставил Атласова на воле.

Между тем якутский воевода, сообщив в Москву о дорожных жалобах на Атласова, направил в 1709 г. на Камчатку приказчиком Петра Чирикова с отрядом в 50 человек. В пути П. Чириков потерял в стычках с коряками 13 казаков и военные припасы. Прибыв на Камчатку, он послал на р. Большую 40 казаков для усмирения южных камчадалов. Но те большими силами напали на русских; восемь человек было убито, остальные почти все ранены. Целый месяц они сидели в осаде и с трудом спаслись бегством. Сам П. Чириков с 50 казаками усмирил восточных камчадалов и снова наложил на них ясак. К осени 1710 г. из Якутска прибыл на смену П. Чирикова Осип Миронович Липин с отрядом в 40 человек.

В январе 1711 г. оба возвращались в Верхнекамчатск. По дороге взбунтовавшиеся казаки убили Липина. П. Чирикову они дали время покаяться, а сами бросились в Нижнекамчатск, чтобы убить Атласова. «Не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, предписав им убить его, когда станет он его читать... Но они застали его спящим и зарезали. Так погиб камчатский Ермак!.. Бунтовщики вступили в острог... расхитили пожитки убитых приказчиков... выбрали атаманом Анциферова, Козыревского есаулом, с Тигиля привезли пожитки Атласова... расхитили съестные припасы, паруса и снасти, заготовленные для морского пути от Миронова [Липина] и уехали в Верхний острог, а Чирикова бросили скованного в пролуб [прорубь], марта 20-го 1711 года» (А. С. Пушкин). По Б. П. Полевому, казаки явились к В. Атласову ночью; он наклонился к свече, чтобы прочитать принесенную ими фальшивую грамоту, и получил удар ножом в спину.

Даниил Яковлевич Анциферов и Иван Петрович Козыревский , имевшие лишь косвенное отношение к убийству В. Атласова (сохранилось, в частности, свидетельство его сына Ивана), завершили дело В. Атласова, дойдя в августе 1711 г. до южной оконечности Камчатки. А от «носа» через «переливы» они переправились на небольших судах и камчадальских байдарах на самый северный из Курильских о-вов - Шумшу. Там, как и на юге Камчатки, жило смешанное население - потомки камчадалов и «мохнатых людей», т. е. айнов. Русские называли этих метисов ближними курилами, в отличие от дальних курилов или «мохнатых», чистокровных айнов. Д. Анциферов и И. Козыревский утверждали, будто «курильские мужики», известные своим миролюбием, вступили с ними в бой, будто «они к бою ратному досужи и из всех иноземцев бойчивее, которые живут от Анадырского [Анадыря] до Камчатского Носу». Так первооткрыватели Курильских о-вов оправдывали убийство нескольких десятков курильцев.

Собрать ясак на Шумшу не удалось: «На том их острову,-доносили завоеватели, - соболей и лисиц не живет, и бобрового промыслу и привалу не бывает, и промышляют они нерпу. А одежду на себе имеют от нерпичьих кож и от птичьего пера».

Анциферов и Козыревский приписывали себе также посещение второго к югу Курильского острова - Парамушир (они представили карту Шумшу и Парамушира), но ясака и там не собрали, так как местные жители будто бы заявляли, что соболей и лисиц не промышляют, а «бобры испроданы иной земли иноземцам» (японцам). Но третий участник бунта против Атласова, Григорий Переломов, также ходивший в поход на Курильские о-ва, позднее под пыткой сознался, что они дали ложное показание, на «другом морском острову» не побывали, «написали в челобитной и в чертеже своем ложно».

Тогда же на Камчатку прибыл новый приказчик, Василий Севастьянов , Анциферов сам приехал к нему в Нижнекамчатск с ясачной казной, собранной на р. Большой. В. Севастьянов не решился отдать его под суд, а отправил назад в Большерецк сборщиком ясака. В феврале 1712 г. Д. Анциферов был переправлен на восток, на р. Авачу. «Узнав о его скором прибытии... устроили они [камчадалы] пространный балаган с тайными тройными подъемными дверями. Они приняли его с честью, лаской и обещаниями; дали ему несколько аманатов из лучших своих людей и отвели ему балаган. На другую ночь они сожгли его. Перед зажжением балагана они приподняли двери и звали своих аманатов, дабы те поскорее побросались вон. Несчастные отвечали, что они скованы и не могут трогаться, но приказывали своим товарищам жечь балаган и их не считать, только бы сгорели казаки» (А. С. Пушкин). По сообщению же И. Козыревского, Д. Анциферов был убит в походе на р. Авачу.

Подавил казачий бунт В. Колесов, вторично назначенный на Камчатку. Одних участников тройного убийства он казнил, других приказал бить кнутом; Козыревского же помиловал «за его службы», т. е. заслуги: В. Колесов пощадил его так же и потому, что надеялся получить от него новую карту «переливов» и островов за «носовой землицей». В 1712 г. Козыревский составил чертеж «Камчадальской земли» и Курильских о-вов - это была первая карта архипелага - чертеж 1711 г. не сохранился. Летом 1713 г. И. Козыревский отправился из Большерецка на судах с отрядом из 55 русских и 11 камчадалов с пушками и огнестрельным оружием «для проведывания от Камчатского Носу за переливами морских островов и Апонского государства». Лоцманом (вожем) в этой экспедиции шел пленный японец. На этот раз Козыревский действительно посетил о. Парамушир. Там, но его словам, русские выдержали бой с курилами, которые были «зело жестоки», одеты в «кулики» (панцири), вооружены саблями, копьями, луками со стрелами. Произошел ли бой - неизвестно, но добычу казаки взяли. Какую-то долю ее Козыревский представил В. Колесову, но, вероятно, утаил большую часть: выяснено, что позднее камчатский приказчик «вымучил» у него много ценных вещей. От Козыревского он получил также корабельный журнал и описание всех Курильских о-вов, составленное но расспросным сведениям, - первые достоверные материалы о географическом положении гряды.

В 1717 г. И. Козыревский постригся в монахи и принял имя Игнатия. Возможно, что он занимался «просвещением» (обращением в православие) камчадалов, так как до 1720 г. жил на Камчатке. За «возмутительные речи»Но доносу, когда монаха Игнатия укоряли в причастности к убийству камчатских приказчиков, он ответил: «Которые люди и цареубийцы и те живут приставлены у государевых дел, а не велие [велико] дело, что на Камчатке приказчиков убивать». его отправили под караулом в Якутск, но ему удалось оправдаться и занять высокую должность в Якутском монастыре. Через четыре года Козыревского опять посадили в тюрьму, но он вскоре бежал из-под стражи. Затем он подал якутскому воеводе заявление, будто знает путь в Японию, и требовал, чтобы его для показаний отправили в Москву. Получив отказ, летом 1726 г. он встретился с В. Берингом и безуспешно просил принять его на службу для плавания в Японию. Козыревский передал В. Берингу подробный чертеж Курильских о-вов и записку, в которой указывались метеорологические условия в проливах в различные времена года и расстояния между островами. Через два года Козыревский построил в Якутске, вероятно на монастырский счет, судно, предназначавшееся для разведки земель, расположенных якобы севернее устья, или для поисков землиц к востоку и сбора ясака с «немирных иноземцев». Но его постигла неудача: на нижней Лене в конце мая 1729 г. льды раздавили судно.

Биографический указатель

Беринг, Витус Йохансен

Русский мореплаватель голландского происхождения, капитан-командор, исследователь северо-восточного побережья Азии, Камчатки, морей и земель северной части Тихого ок., северо-западных берегов Америки, руководитель 1-й (1725–1730 гг.) и 2-й (1733–1743 гг.) Камчатских экспедиций.

В 1730 г. И. Козыревский появился в Москве: по его челобитной Сенат выделил 500 руб. на христианизацию камчадалов; инициатор, возведенный в сан иеромонаха, начал подготовку к отъезду. В официальной петербургской газете появилась статья, восхваляющая его действия на Камчатке и его открытия. Вероятно, он сам позаботился о ее напечатании. Но нашлись люди, вспомнившие о нем, как об участнике бунта против Атласова. До прибытия документов из Сибири его заключили в тюрьму, где он и умер 2 декабря 1734 г.

осле присоединения Камчатки к России возник вопрос об организации морского сообщения между полуостровом и Охотском. Для этого 23 мая 1714 г. в Охотск прибыла экспедиция Кузьмы Соколова . Под его командой находилось 27 человек - казаки, матросы и рабочие во главе с корабельным мастером Яковом Невейцыным , который руководил постройкой лодии поморского типа, судна «удобного и крепкого», длиной 17 м и шириной 6 м. В июне 1716 г. после первой неудачной попытки кормчий Никифор Моисеевич Треска повел лодию вдоль берега до устья Тигиля и обследовал западное побережье Камчатки от 58 до 55° с. ш. Здесь люди К. Соколова перезимовали, а в мае 1717 г. лодия перешла в открытое море до Тауйской губы, а оттуда вдоль берега до Охотска, куда прибыла 8 июля.

После экспедиции К. Соколова плавания между Охотском и Камчаткой стали обычным делом. Лодия же стала своеобразной школой охотского мореходства: в 1719 г. Н. Треска совершил на ней первое плавание через Охотское море к Курильским о-вам, посетив о. Уруп, из команды ее вышли опытные моряки, участники ряда позднейших экспедиций, исследователи Охотского и Берингова морей, ходившие на север до Берингова пролива и на юг до Японии.

Веб-дизайн © Андрей Ансимов, 2008 - 2014 год

(31 октября (11 ноября) 1711, Москва -- 25 февраля (8 марта) 1755, Санкт-Петербург) -- русский ботаник, этнограф, географ, путешественник, исследователь Сибири и Камчатки, автор знаменитой книги «Описание земли Камчатки» (1756).

Сведений о детских и юношеских годах Степана Крашенинникова почти не сохранилось. Известно только, что он родился 31 октября 1711 года в Москве, в семье солдата.

С 1724 по 1732 год. Степан обучался в Московской Заиконоспасской школе, которая также имела название Славяно-греко-латинской академии. Это было духовное училище. Первые четыре года здесь изучался латинский язык, что впоследствии очень пригодилось Крашенинникову, ибо в то время по-латыни писались многие научные труды.

В 1724 году шла подготовка к большой экспедиции, которая в истории получила название Камчатской. Она длилась пять лет и ознаменовалась важными исследованиями и открытиями на северо-востоке Азии. Крашенинников в то время еще учился, а вот во Второй Камчатской экспедиции ему уже довелось принять участие.

Сие знаменательное событие произошло в 1732 году, когда молодой Степан Крашенинников в числе двенадцати учеников Заиконоспасской школы был отправлен в Петербург для участия в экспедиции.

Экспедиция проводилась тогда с поистине грандиозным размахом и не имела равных в мире. В ней участвовали 600 человек, которые были разделены на отряды. Северные отряды имели задачу исследовать и нанести на карту все побережье Северного Ледовитого океана от Белого моря до Камчатки; на ее выполнение ушло 10 лет.

Отрядам под начальством В. Беринга и А.И. Чирикова нужно было "сыскать неизвестные американские берега", а также найти Северный путь в Японию. Работы этих отрядов ознаменовались замечательными научными результатами. атласов беринг крашенинников камчатка

И, наконец, перед экспедицией стояла проблема исследования и описания малоизученных территорий Сибири и особенно Камчатки. Эту задачу нужно было выполнять отряду, который снарядила Петербургская Академия наук.

Именно в помощь этому отряду, для выполнения подсобных работ, и были затребованы учащиеся Московской Заиконоспасской школы. Однако такой чести удостоилось только пятеро человек. Вскоре после прибытия в Петербург Крашенинников стал студентом академии и восемь месяцев перед отправкой в экспедицию пробыл в столице.

Эти экспедиции не случайно получили название "Камчатских", поскольку лишь с открытием Камчатки стали возможны систематические плавания русских на север и восток Тихого океана. От Камчатки российские корабли должны были направиться в Америку, таким образом, Камчатка становится важной опорой России на Тихом океане.

Ученые-естествоиспытатели в то время еще не посещали Камчатку. Интересные сведения о ней для науки собрал лишь смелый землепроходец Владимир Атласов, который свой первый поход на Камчатку совершил в 1697-1699 годы. Его отчеты содержали множество географических данных.

В то время на Камчатке уже имелось три постоянных русских поселения, каждое из которых насчитывало по 30-40 изб с маленькой крепостью. В избах жили служилые люди, промышленники и купцы.

Одно из таких поселений - Большерецк - было выстроено у побережья Охотского моря; два других - Верхне-Камчатский и Нижне-Камчатский - находились в долине реки Камчатки, самой большой реки полуострова.

Из Сибири сюда было довольно тяжело добираться. Первые русские поселенцы шли на Камчатку по суше. Например, путь из Якутска в Большерецк или Верхне-Камчатский острог занимал около полугода.

Во время правления Петра I удалось наладить сообщение с Камчаткой по воде. Раз или два в году небольшое парусное судно отправлялось туда из Охотска.

На Камчатку привозили соль, муку, металлические орудия труда, а оттуда везли шкуры соболей и чернобурых лисиц.

Надлежало сделать подробное описание Камчатской земли, ее населения, о котором практически ничего не было известно.

В экспедицию Петербургская академия наук назначила историка Г.Ф. Миллера, натуралиста И.Г. Гмелина и астронома Л. Делиля. Предполагалось, что исследовательские работы они будут проводить в соответствии со специальностью и научными интересами каждого.

В 1733 году подготовка к экспедиции была закончена.

В марте из Петербурга выехал отряд Беринга и Чирикова, чуть позже, в августе, за ним последовал отряд, в котором находился Степан Крашенинников.

Прошло больше двух лет, прежде чем экспедиция попала из Тобольска в Якутск. На этом отрезке пути Крашенинников успел повидать многое. Он начал вести путевой дневник, который назвал "Дорожным журналом". В пути студента заставали дождь, снег и мороз, иногда ему приходилось голодать и проводить сутки без сна, но его все сильнее увлекал повседневный труд путешественника.

Степан узнал, как надо собирать и коллекционировать растения, составлять географические описания, соблюдать обычаи разных народов.

Во время экспедиции профессора не всегда руководили своими подопечными надлежащим образом, многому приходилось учиться самостоятельно. Правда, иногда Гмелин давал студентам уроки по естествознанию, стараясь, чтобы этого не заметил Миллер, который относился к студентам свысока и запрещал им давать уроки. Впоследствии выяснилось, что из всех академических студентов, направленных в экспедицию, испытание выдержал и оказался "дельным" лишь Крашенинников.

Вскоре Степану начали поручать самостоятельные задания. Он описывал Колыванские заводы Алтая, Аргунские серебряные заводы, плавал вверх по Енисею, ездил к теплым источникам на реку Онон и оттуда к Енисейскому острогу. Наиболее интересные маршруты он начал совершать на четвертом году путешествия, когда экспедиция добралась до Иркутска. Из Иркутска Крашенинникова посылали на Байкал, к рекам Баргузин и Лена. На Лене Крашенинников изучал слюдяные залежи и соленые ключи, здесь же он собрал сведения для своей первой научной работы "О соболином промысле".

Наконец все участники экспедиции собрались в Якутске, откуда отправились в Охотск, на тихоокеанское побережье.

Расстояние от Якутска до Охотска было очень большим. Путь преграждали горы и тайга. Значительную часть вещей люди были вынуждены тащить на себе, везти на нартах.

На берегах Ледовитого океана уже вели свои работы геодезисты. Вскоре к ним присоединился и Степан Крашенинников.

Однажды профессора вызвали его к себе и обязали отправиться в Большерецк, чтобы там обосноваться и оттуда совершать поездки для изучения Камчатки. Крашенинникову надлежало также подготовить жилье для своих начальников.

Впоследствии выяснилось, что Гмелин и Миллер, сославшись на болезнь, не хотели ехать, поэтому Крашенинников отправился на Камчатку в качестве самостоятельного исследователя, который призван был выполнить работу целого отряда.

Плавание Крашенинникова началось на небольшом паруснике "Фортуна", построенном еще во время Первой Камчатской экспедиции. С тех пор оно регулярно переправляло грузы из Охотска в Большерецк.

Плавание началось не слишком удачно, так как в судне открылась течь. Воду невозможно было откачать полностью, а потому ради спасения за борт выкинули около 400 пудов разных грузов, в том числе и вещи Крашенинникова.

На десятый день плавания, когда уже стали видны берега Камчатки, на море началась буря. Паруснику не удалось войти в реку Большую, на берегу которой находился Большерецк. Попытка бросить возле берега якорь, чтобы переждать непогоду, также окончилась неудачно: корабль просто выбросило на песчаную косу.

Люди находились на маленьком клочке земли целую неделю, пока не пришла помощь из Большерецка.

В то время многие путешественники писали о своих странствиях целые книги. Но Степан Петрович Крашенинников этого не сделал. Может быть, не хотел, чтобы все знали о постигших его трудностях во время поездки. Вместо этого им был написан ряд статей, впоследствии объединенных в отдельную книгу. Они, в основном, рассказывали о горах на Камчатке. Крашенинниковым были также описаны и горячие источники на ней.

Степан Петрович любил наблюдать и за пернатыми обитателями Камчатки. Особенно много попадалось ему водоплавающих птиц. Много интересного он узнал о повадках гагар, чистиков, лебедей и уток. Им были изучены и различные животные.

Степану Крашенинникову удалось увидеть такую интересную вещь, как "великие стада" Камчатских рыб.

Зимой и весной в камчатских реках рыбы было мало; она приходила с моря летом. Кета, чавыча и горбуша шли в устья рек громадными косяками. Крашенинников отметил, что рыбы очень много и вода буквально "кипит", а шум долетает до берега.

По донесениям Крашенинникова, известны пройденные им маршруты. В январе 1738 года он совершил первую поездку из Большерецка в глубь полуострова. Путь лежал по направлению к Авачинской сопке, мимо горячих минеральных источников, которые Степан Петрович подробно описал.

Весной 1738 года Крашенинников отправился на юг Камчатки, где описал горячие источники в долине реки Озерной.

В начале зимы Крашенинников выехал в один из самых длительных своих маршрутов по Камчатке. Он покинул Большерецк в ноябре, а вернулся лишь в апреле следующего года. За это время им были исследованы внутренние части полуострова, в особенности долина реки Камчатки, он побывал также в Верхне-Камчатском и Нижне-Камчатском острогах.

Интересен маршрут, проделанный Крашенинниковым зимой 1740 года, из Нижне-Камчатского поселения вдоль тихоокеанского побережья к северу. Он пересек крайнюю северную часть полуострова там, где протекают реки Керага и Лесная, и по охотскому побережью вернулся к Нижне-Камчатску. На карте этот путь имеет форму петли.

Летом Крашенинников часто путешествовал на лодке. В это же время года ему довелось увидеть черно-пурпуровые цветы сараны (камчатской лилии), поражавшие своей необычной красотой.

Во время поездок Степан Петрович часто останавливался в селениях камчадалов - местных жителей.

Зимой камчадалы (или ительмены) жили в полуподземных жилищах из бревен. В потолке такого жилища проделывалось отверстие, служившее "и окном, и дверью, и трубой". Летом же местные жители устраивали для себя свайные постройки (или балаганы): ставились девять свай, сверху на них укреплялся помост, на котором сооружали шалаш из кольев. Забираться в шалаш нужно было по лестнице.

Степан Крашенинников бывал у ительменов довольно часто, они в конце концов перестали его бояться и относились по дружески. О быте камчадалов Крашенинников подробно рассказал в своей книге "Описание земли Камчатки".

Много дел было у Степана Крашенинникова и в Большерецке.

Он ежедневно вел метеорологические наблюдения, установил на берегу моря столб с разметкой на футы и дюймы и отмечал по этому столбу высоту приливов. Возле столба Крашенинников устроил солнечные часы, по которым определял начало и конец прилива и отлива. Он терпеливо переписывал старые документы, хранившиеся в большерецкой библиотеке, и по этим документам изучал историю Камчатки.

Крашенинников собрал сведения и о Курильских островах, открытых русскими землепроходцами и обстоятельно обследованных петровскими геодезистами.

Во многих делах Степану Петровичу помогали его помощники - Василий Мохнаткин, Егор Иконников и другие. Местное начальство выделило их из "служивых" людей.

В 1740 году Крашенинников послал в Сибирь "господам профессорам" описания камчатских земель и различные коллекции.

Степан Петрович уже третий год был на Камчатке, а ему все никак не могли прислать жалованье. Он носил плохую одежду, голодал, но никому не жаловался и продолжал работать. Единственное, что никак не ладилось из порученного, так это то, что местные власти упорно не желали строить "хоромы" для "господ-профессоров".

Наконец, вместо Гмелина и Миллера на Камчатку приехали астроном Делиль и натуралист Стеллер. От Делиля проку было мало, а вот Стеллер оказался знающим человеком. Он провел на Камчатке некоторые наблюдения, послужившие дополнением к тому, что сделал Крашенинников.

Вскоре после приезда Делиля и Стеллера Крашенинников совершил поездку на север полуострова для изучения быта коряков, и это стало его последним путешествием по Камчатке.

В Якутске Степан Петрович женился на Степаниде Ивановне Цибульской, родственнице местного воеводы, а в феврале 1743 года вернулся в Петербург.

Однако в Академии Крашенинников все еще считался "студентом", хотя к этому времени стал уже зрелым исследователем. После того как профессором стал М.В. Ломоносов, Крашенинникову присвоили первое ученое звание - адъюнкт. По прошествии пяти лет он наконец-то получил звание профессора натуральной истории и ботаники.

Но даже присуждение ученого звания не избавило Крашенинникова от страшной бедности. Он постоянно был вынужден просить хоть немного денег, чтобы более-менее нормально питаться и покупать лекарства.

По возвращении с Камчатки Крашенинников прожил всего 13 лет. И все эти годы были наполнены активной научной деятельностью.

Через некоторое время Степан Крашенинников начал собирать сведения о петербургской флоре. Он собрал коллекцию, насчитывавшую около 350 разных трав.

В 1750 году Крашенинникова назначили заведующим академической гимназией и университетом. Этим Степан Петрович занимался до конца жизни. Здесь учились, в основном, дети из небогатых семей, ибо помещики предпочитали для своих отпрысков не ученую, а военную карьеру.

Студенты жили в такой же бедности, как когда-то и Крашенинников. Он участливо относился к своим подопечным и каждую обиду, нанесенную студенту, расценивал как личное оскорбление.

Степан Петрович Крашенинников умер 25 февраля (8 марта) 1755 года. Его основной труд "Описание земли Камчатки" увидел свет год спустя.

Петропавловск-Камчатский - старейший город на Дальнем Востоке. Такие известные города, как Магадан, Хабаровск, Владивосток имеют совсем юный возраст. По сравнению с ним Петропавловск-Камчатский расположился на берегах красивейшей бухты, в окружении вулканов и горных хребтов.

В 1697 году Владимир Атласов окончательно присоединил Камчатку к Русскому государству. В своем походе, он прошел все западное побережье. Во время экспедиции Атласов встречался с коренными жителями, взымал с них ясак. Не все были рады такой встречи, доходило даже до кровопролития.

Так же во время своего путешествия Владимир Атласов повстречался с первым японцем, побывавшем на Камчатке. Звали его Денбей. Но в целом экспедиция прошла успешно. Были составлены интересные описания новой местности и добыто большое количество пушнины. Позже все записи, как они назывались «скаски», были отправлены в столицу. Там высоко оценили открытие Камчатки Атласовым, а так же его таланты и успехи.

А вскоре русскими казаками, под предводительством Родиона Преснецова, была открыта Авачинская бухта. Удивительно, но почти 40 лет после этого события, русские здесь не появлялись. Следующее посещение Авачинской бухты состоялось спустя почти полвека. Аж в 1740 году, летом, на горизонте появились паруса Второй Камчатской экспедиции. К берегам Камчатки, через всю России ее вел Иван Фомич Елагин.

С большой продуманностью выбиралось место для будущего порта на самых дальних рубежах России. Первые постройки выросли рядом со стойбищем Аушина, расположенном в удобной бухте, прикрываемой сопкой. На возвышенности был гордо воздвигнут русский военно-морской флаг.

Чуть позже, осенью в бухту зашли два пакетбота под руководством известного мореплавателя Витуса Беринга. Названия этим кораблям «Святой апостол Павел» и «Святой апостол Петр», дали в честь святых, которые покровительствуют моряками и исследователям.

В течение многих лет, после ухода судов экспедиции Витуса Беринга, поселение, заложенное ими, не развивалось. Но в Авачинскую бухту заходили суда разных государств. В 1779 году Петропавловск посетил Чарлз Кларк, помощник Джеймса Кука. Описание местности участниками этой экспедиции было не радостное. Их встретили лишь несколько ютившихся на прибрежной полосе домиков, возведенных на сваях. Остальная местность была необустроенной и дикой.

В 1787 году в Авачинскую бухту зашел Жан Франсуа Лаперуз - известный французский мореплаватель. По его описаниям, в городе проживало всего около ста жителей. Открытие Камчатки проходило в это время для всего мира.

В XIX веке самые известные мореплаватели, совершавшие кругосветные путешествия, заходили на стоянку в Петропавловский порт. Среди них выделим фамилии самых знаменитых наших соотечественников: Иван Федорович Крузенштерн, Василий Михайлович Головнин, Федор Петрович Литке, Отто Евстафьевич Коцебу.

Восторгался красотой Авачинской бухты, а так же удобством порта и географического расположения генерал Николай Николаевич Муравьев-Амурский, в то время являющийся губернатором Сибири.

Удобно расположенная Авачинская бухта, вызывает заметный интерес для иностранных держав. Чужеземные суда становятся частыми гостями в ее акватории. И это потребовало от царского правительства укрепления восточных рубежей России и создания в Петропавловской гавани удобного порта.

Однако Петербург проявлял крайнее равнодушие к судьбе дальних российских рубежей. Отсутствие военной и экономической поддержки тяжело сказывалось на развитии Петропавловска и Камчатки в целом.

Посмотрите наше новое видео с уникального тура "Легенды Севера"

Узнавать и открывать Камчатку для себя можно бесконечно долго. Наши гиды всегда расскажут вам много интересного об этом полуострове в любом нашем туре.

Русские первопроходцы на Камчатке

Сторона ль моя, сторонушка,

Сторона незнакомая!

Что не сам ли я на тебя зашел,

Что не добрый ли да меня конь завез:

Завезла меня, доброго молодца,

Прытость, бодрость молодецкая.

(Старинная казачья песня)

Когда русские люди добрались до Камчатки? Точно этого до сих пор никто не знает. Но абсолютно ясно, что произошло это в середине XVII в. Ранее мы уже рассказывали об экспедиции Попова—Дежнева в 1648 г., когда впервые русские кочи прошли из Ледовитого моря в Восточный океан. Из семи кочей, вышедших из устья Колымы на восток, пять погибли в пути. Шестой коч Дежнева выбросило на побережье значительно южнее устья Анадыря. А вот судьба седьмого коча, на котором находился Федор Попов с женой-якуткой и подобранный с погибшего в проливе между Азией и Америкой коча казак Герасим Анкидинов, точно неизвестна.

Самое раннее свидетельство о судьбе Федора Алексеева Попова и его спутников находим в отписке С. И. Дежнева воеводе Ивану Акинфову, датированной 1655 г.: «А в прошлом 162 году (1654 г. — М.Ц.) ходил я, Семейка, возле моря в поход. И отгромил… у коряков якутскую бабу Федота Алексеева. И та баба сказывала, что-де Федот и служилый человек Герасим (Анкидинов. — М.Ц.) померли цингою, а иные товарищи побиты, и остались невеликие люди, и побежали с одною душою (то есть налегке, без припасов и снаряжения. — М.Ц.), не знаю-де куда » (18, с. 296).

Авачинская сопка на Камчатке

Отсюда следует, что Попов и Анкидинов погибли, вероятнее всего, на берегу, куда они высадились либо куда выбросило коч. Скорее всего, это было где-то значительно южнее устья р. Анадырь, на Олюторском берегу или уже на северовосточном побережье Камчатки, так как захватить в плен жену-якутку коряки могли только в этих районах побережья.

Академик Г.Ф. Миллер, который первым из историков тщательно изучил документы Якутского воеводского архива и нашел там подлинные отписки и челобитные Семена Дежнева, по которым восстановил в возможной мере историю этого знаменательного плавания, в 1737 г. написал «Известия о Северном морском ходе из устья Лены реки ради обретания восточных стран». В этом сочинении о судьбе Федора Алексеева Попова сказано следующее: «Между тем построенные (Дежневым в основанном им Анадырском зимовье. — М.Ц.) кочи были к тому годны, что лежащие около устья Анадыря реки проведать можно было, при котором случае Дешнев в 1654-м году наехал на имеющиеся у моря коряцкие жилища, ис которых все мужики с лутчими своими женами увидя русских людей убежали; а протчих баб и ребят оставили; Дешнев нашол между сими якуцкую бабу, которая прежде того жила у вышеобъявленного Федота Алексеева; и та баба сказала, что Федотово судно разбило близь того места, а сам Федот поживши там несколько времени цынгою умер, а товарыши ево иные от коряков убиты, а иные в лодках неведомо куды убежали. Сюды приличествует носящейся между жительми на Камчатке слух, который от всякого, кто там бывал подтверждается, а именно сказывают, что за много де лет до приезду Володимера Отласова на Камчатку, жил там некто Федотов сын на реке Камчатке на устье речки, которая и ныне по нем Федотовкою называется, и прижил де с камчадалкою детей, которые де потом у Пенжинской губы, куды они с Камчатки реки перешли, от коряков побиты. Оной Федотов сын по всему виду был сын вышепомянутого Федота Алексеева, который по смерти отца своего, как товарыщи его от коряков побиты, убежал в лодке подле берегу и поселился на реке Камчатке; и еще в 1728-м году в бытность господина капитана командора Беринга на Камчатке видны были признаки двух зимовей, в которых оной Федотов сын с своими товарищами жил» (41, с.260).

коряки

Сведения о Федоре Попове привел и известный исследователь Камчатки, также работавший в составе академического отряда экспедиции Беринга, Степан Петрович Крашенинников (1711-1755).

Степан Петрович Крашешинников

Он путешествовал по Камчатке в 1737-1741 гг. и в своем труде «Описание Земли Камчатки» отметил: «Но кто первый из русских людей был на Камчатке, о том я не имею достоверных сведений и лишь знаю, что молва приписывает это торговому человеку Федору Алексееву, по имени которого впадающая в р. Камчатка речка Никуля называется Федотовщиной. Рассказывают, будто бы Алексеев, отправившись на семи кочах по Ледовитому океану из устья р. Ковыми (Колымы. — М.Ц.), во время бури был заброшен со своим кочем на Камчатку, где перезимовав, на другое лето обогнул Курильскую Лопатку (самый южный мыс полуострова — мыс Лопатка. — М.Ц.) и дошел морем до Тигеля (р. Тигиль, устье которой расположено у 58° с. ш. Вероятнее всего, он мог добраться до устья р. Тигиль с восточного побережья полуострова по суше. — М.Ц.), где тамошними коряками был убит зимой (видимо, зимой 1649-1650 гг. — М.Ц.) со всеми товарищами. При этом рассказывают, что к убийству они сами дали повод, когда один из них другого зарезал, ибо коряки, считавшие людей, владеющих огнестрельным оружием, бессмертными, видя, что они умирать могут, не захотели жить со страшными соседями и всех их (видимо, 17 человек. — М.Ц.) перебили» (35, с.740, 749).

корякские воины

По мнению Крашенинникова, именно Ф. А. Попов первым из русских зимовал на земле Камчатки, первым побывал на ее восточном и западном побережье. Крашенинников, ссылаясь на приведенное выше сообщение Дежнева, предполагает, что Ф. А. Попов с товарищами погиб все же не на р. Тигиль, а на побережье между Анадырским и Олюторским заливами, пытаясь пройти к устью р. Анадырь.

Определенным подтверждением пребывания Попова с товарищами или других русских первопроходцев на Камчатке является то, что за четверть века до Крашенинникова об остатках двух зимовий на р. Федотовщине, поставленных русскими казаками или промышленниками, сообщил в 1726 г. первый русский исследователь Северных Курильских островов, бывавший на р. Камчатке с 1703 по 1720 г. есаул Иван Козыревский: «В прошлых годех из Якуцка города на кочах были на Камчатке люди. А которых у них в аманатах сидели, те камчадалы сказывали. А в наши годы с оных стариков ясак брали. Два коча сказывали. И зимовья знать и поныне» (18, с. 295; 33, с.35).

Из приведенных разновременных (XVII-XVIII вв.) и довольно отличных по смыслу показаний можно все же с большой долей вероятности утверждать, что появились русские первопроходцы на Камчатке в середине XVII в. Возможно, это был не Федот Алексеев Попов с товарищами, не его сын, а другие казаки и промышленники. По этому поводу однозначного мнения у современных историков нет. Но то, что первые русские появились на полуострове Камчатка уже не позднее начала 50-х гг. XVII в., считается несомненным фактом.

Вопрос о первых русских на Камчатке детально исследовал историк Б. П. Полевой. В 1961 г. ему удалось обнаружить челобитную казачьего десятника И. М. Рубца, в которой он упомянул о своем походе «вверх реки Камчатки». Позже изучение архивных документов позволило Б. П. Полевому утверждать, «что Рубец и его спутники смогли провести свою зимовку 1662-1663 гг. в верховьях р. Камчатки» (33, с.35). Он относит к Рубцу и его товарищам и сообщение И. Козыревского, которое упомянуто выше.

Камчадалы

В атласе тобольского картографа С. У. Ремезова, работу над которым он закончил в начале 1701 г., на «Чертеже земли Якутцкого города» был изображен и полуостров Камчатка, на северо-западном берегу которого у устья р. Воемля (от корякского названия «Уэмлян» — «ломаная»), то есть у современной р. Лесной было изображено зимовье и рядом дана надпись: «Р. Воемля. Тут Федотовское зимовье бывало». По сообщению Б. П. Полевого, лишь в середине ХХ в. удалось выяснить, что «Федотов сын» — это беглый колымский казак Леонтий Федотов сын, который бежал на р. Блудную (теперь р. Омолон), откуда перешел на р. Пенжину, где в начале 60-х гг. ХVІІ в. вместе с промышленником Сероглазом (Шароглазом) некоторое время держал под своим контролем низовье реки. Позже он ушел на западный берег Камчатки, где и поселился на р. Воемле. Там он контролировал переход через самую узкую часть Северной Камчатки с р. Лесной (р. Воемли) на р. Карагу. Правда, данных о пребывании Леонтия «Федотова сына» на р. Камчатке Б. П. Полевой не приводит. Возможно, у И. Козыревского сведения об обоих «Федотовых сыновьях» и слились вместе. Тем более что по документам в отряде Рубца сбором ясака ведал целовальник Федор Лаптев.

Подтверждаются сведения С. П. Крашенникова о пребывании на Камчатке участника похода Дежнева «Фомы Кочевщика». Оказалось, что в походе Рубца «вверх реки Камчатки» участвовал Фома Семенов Пермяк, по кличке «Медведь» или «Старик». Он приплыл с Дежневым на Анадырь в 1648 г., потом неоднократно ходил по Анадырю, с 1652 г. занимался добычей моржовой кости на открытой Дежневым Анадырской корге. А оттуда осенью 1662 г. он пошел с Рубцом на р. Камчатку.

Нашел подтверждение и рассказ Крашенинникова о распрях среди русских казаков из-за женщин в районе верховьев Камчатки. Позже анадырские казаки упрекали Ивана Рубца в том, что он во время дальнего похода «с двумя бабами… всегда был… в беззаконстве и в потехе и с служилыми и торговыми и с охочьими и с промышленными людьми не в совете о бабах» (33, с.37).

Сведения Миллера, Крашенинникова, Козыревского о пребывании первых русских на Камчатке могли относиться и к другим казакам и промышленникам. Б. П. Полевой писал, что известие о лежбищах моржей на побережье южной части Берингова моря было получено впервые от казаков группы Федора Алексеева Чюкичева — Ивана Иванова Камчатого, ходившей на Камчатку из зимовья в верховьях Гижиги через северный перешеек с р. Лесной на р. Карагу «на другую сторону» (33, с. 38). В 1661 г. вся группа погибла на р. Омолон при возвращении на Колыму. Их убийцы — юкагиры бежали на юг.

воины юкагиры

Отсюда, возможно, исходят рассказы об убийстве русских, возвращавшихся с Камчатки, о которых упоминает Крашенинников.

Полуостров Камчатка получил свое название от р. Камчатки, пересекающей его с юго-запада на северо-восток. А название реки, по авторитетному мнению историка Б. П. Полевого, с которым соглашается большинство ученых, связано с именем енисейского казака Ивана Иванова Камчатого, который упоминулся ранее.

река Камчатка

В 1658 и 1659 гг. Камчатый дважды из зимовья на р. Гижиге проследовал на юг для разведывания новых земель. По Б. П. Полевому, он, вероятно, прошел западным берегом Камчатки до р. Лесной, впадающей в залив Шелихова у 59° 30 с.ш. и по р. Караге достиг Карагинского залива. Там же были собраны сведения о наличии большой реки где-то на юге.

В следущем году из Гижигинского зимовья вышел отряд из 12 человек во главе с казаком Федором Алексеевым Чюкичевым. В составе отряда был и И. И. Камчатый. Отряд перешел на Пенжину и проследовал на юг, на реку, впоследствии названную Камчаткой. Возвратились казаки на Гижигу только в 1661 г.

Любопытно, что по прозвищу Ивана Камчатого получили одинаковое название «Камчатка» две реки: первая — в середине 1650-х гг. в системе р. Индигирки — один из притоков Падерихи (теперь р. Бодяриха), вторая — в самом конце 1650-х гг. — крупнейшая река совсем еще малоизвестного в то время полуострова. А сам этот полуостров стали именовать Камчаткой уже в 90-х г. ХVІІ в. (33, с.38).

корякский шаман

На «Чертеже Сибирская земля», составленном по указу царя Алексея Михайловича в 1667 г. под руководством стольника и тобольского воеводы Петра Ивановича Годунова, была впервые показана р. Камчатка. На чертеже река впадала в море на востоке Сибири между Леной и Амуром и путь к ней от Лены морем был свободен. Правда, на чертеже не было даже намека на Камчатский полуостров.

В Тобольске в 1672 г. был составлен новый, несколько более подробный «Чертеж Сибирские Земли». К нему был приложен «Список с чертежа», который содержал указание на Чукотку, и в нем впервые упоминаются реки Анадырь и Камчатка: «… а против устья Камчатки реки вышол из моря столп каменной, высок без меры, а на нем никто не бывал» (28, с.27), то есть не только указано название реки, но и даны некоторые сведения о рельефе в районе устья.

В 1663-1665 гг. упоминавшийся ранее казак И.М. Рубец служил приказчиком в Анадырском остроге. Историки И. П. Магидович и В. И. Магидович считают, что именно по его данным течение р. Камчатки, в верховьях которой он зимовал в 1662-1663 гг., на общем чертеже Сибири, составленном в 1684 г., указано довольно реалистично.

Сведения о р. Камчатке и внутренних районах Камчатки были известны в Якутске задолго до походов якутского казака Владимира Васильевича Атласова, этого, по словам Александра Сергеевича Пушкина, «камчатского Ермака» , который в 1697-1699 гг. фактически присоединил полуостров к Российскому государству. Об этом свидетельствуют документы Якутской приказной избы за 1685-1686 гг.

В них сообщается, что в эти годы был открыт заговор казаков и служилых людей Якутского острога. Заговорщикам ставилось в вину то, что они хотели «побить до смерти» стольника и воеводу Петра Петровича Зиновьева и градских жителей, «животы их пограбить», а также «пограбить» торговых и промышленных людей на гостином дворе.

Кроме того, заговорщиков обвиняли в том, что они хотели захватить в Якутском остроге пороховую и свинцовую казну и бежать за «Нос», на реки Анадырь и Камчатку. Значит, казаки-заговорщики в Якутске уже знали о Камчатке и собирались бежать на полуостров, по-видимому, морским путем, о чем свидетельствуют планы «бежать за нос», то есть за полуостров Чукотка или восточный мыс Чукотки — мыс Дежнева, а не «за Камень», то есть за хребет — водораздел между реками, впадающими в Северный Ледовитый океан, и реками, текущими в дальневосточные моря (29, с.66).

В начале 90-х гг. XVII в. начались походы казаков из Анадырского острога на юг для проведывания «новых землиц» на Камчатском полуострове.

Анадырский острог

В 1691 г. оттуда отправился на юг отряд из 57 человек во главе с якутским казаком Лукой Семеновым Старицыным, по прозвищу Морозко, и казаком Иваном Васильевым Голыгиным. Отряд прошел по северо-западному, а может быть и по северо-восточному побережьям Камчатки и к весне 1692 г. возвратился в Анадырский острог.

В 1693-1694 гг. Морозко и Голыгин с 20-ю казаками вновь направились на юг и, «не дойдя до Камчатки-реки один день», повернули на север. На р. Опуке (Апуке), которая берет начало на Олюторском хребте и впадает в Олюторский залив, в местах обитания «оленных» коряков они построили первое в этой части полуострова русское зимовье, оставив в нем для охраны взятых у местных коряков аманатов-заложников двух казаков и толмача Никиту Ворыпаева (10, с.186).

С их слов не позднее 1696 г. была составлена «скаска», в которой дано первое, дошедшее до наших дней сообщение о камчадалах (ительменах): «Железо у них не родится, и руды плавить не умеют. А остроги имеют пространны. А жилища… имеют в тех острогах — зимою в земли, а летом… над теми же зимними юртами наверху на столбах, подобно лабазам… А промежду острогами… ходу дни по два и по три и по пяти и шести дней… Иноземцы оленные (коряки. — М.Ц.) называются, у коих олени есть. А у которых оленей нет, и те называются иноземцы сидячи… Оленные же честнейши почитаются» (40, с.73).

В августе 1695 г. из Якутска был послан в Анадырский острог с сотней казаков новый приказчик (начальник острога) пятидесятник Владимир Васильевич Атласов. В следующем году он направил на юг к приморским корякам отряд из 16 человек под командой Луки Морозко, который проник на полуостров Камчатка до р. Тигиль, где встретил первый поселок камчадалов. Именно там Морозко увидел неведомые японские письмена (видимо, попали туда с прибитого штормом к камчатским берегам японского судна), собрал сведения о Камчатском полуострове, протянувшемся далеко на юг, и о гряде островов южнее полуострова, то есть о Курильских островах.

В начале зимы 1697 г. в зимний поход против камчадалов направился на оленях отряд из 120 человек, во главе которого стал сам В. В. Атласов. Отряд состоял наполовину из русских, служилых и промышленных людей, наполовину из ясачных юкагиров и прибыл на Пенжину через 2,5 недели. Там казаки собрали с пеших (то есть оседлых, не имеющих оленей коряков, которых было свыше трехсот душ, ясак красными лисицами. Атласов прошел по восточному берегу Пенжинской губы до 60° с.ш., а затем повернул на восток и через горы добрался до устья р. Олюторы, впадающей в Олюторский залив Берингова моря. Там были объясачены коряки-олюторцы, никогда ранее не видавшие русских. Xотя неподалеку в горах водились белые соболи (так названы потому, что их мех не так темен, как у сибирских), но олюторцы их не промышляли «потому что в соболях, — по словам Атласова, — они ничего не знают».

Затем Атласов послал половину отряда на юг вдоль восточного побережья полуострова. Д. и. н. М. И. Белов заметил, что по неточному сообщению С. П. Крашенинникова этой партией командовал Лука Морозко. Но последний в это время был в Анадырском остроге, где после ухода Атласова в поход оставался за него приказчиком острога. В походе Атласова могли принять участие оставленные на Камчатке Морозкой казаки и толмач Никита Ворыпаев, а не он сам (10, с.186, 187).

Сам Атласов с основным отрядом возвратился к побережью Охотского моря и направился вдоль западного побережья Камчатки. Но в это время часть юкагиров отряда восстала: «На Палане реке великому государю изменили, и за ним Володимером (Атласовым. — М.Ц.) пришли и обошли со всех сторон, и почали из луков стрелять и 3 человек казаков убили, и его Володимера во шти (шести. — М.Ц.) местех ранили, и служилых и промышленных людей переранили». Атласов с казаками, выбрав удобное место сел в «осад». Он послал верного юкагира известить посланный на юг отряд о случившемся. «И те служилые люди к нам пришли и из осады выручили»— сообщал он впоследствии (32, с.41).

Далее он прошел вверх по р. Тигиль до Серединного хребта, перевалил его, выйдя в июне-июле 1697 г. к устью р. Канучи (Чаныч), впадающей в р. Камчатки. Там был водружен крест с надписью: «В 205 году (1697 г. — М.Ц.) июля 18 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов с товарыщи», сохранившийся до прихода в эти места через 40 лет С. П. Крашенинникова (42, с.41).Оставив здесь своих оленей, Атласов со служилыми людьми и с ясачными юкагирами и камчадалами «сели в струги и поплыли по Камчатке реке на низ».

Присоединение к отряду Атласова части камчадалов объяснялось борьбой между различными туземными родами и группами. Объясаченные камчадалы с верховьев р. Камчатки просили Атласова помочь им против их же сородичей с низовьев реки, которые нападали на них и грабили их селения.

Отряд Атласова плыл «три дни», объясачивая местных камчадалов и «громя» непокорившихся. Атласов послал разведчика к устью р. Камчатки и убедился в том, что долина реки была сравнительно густо заселена — на участке длиною около 150 км было до 160 камчадальских острогов, в каждом из которых проживало до 200 человек.

Затем отряд Атласова возвратился вверх по р. Камчатке. Перевалив через Серединный хребет и обнаружив, что коряки угнали оставленных Атласовым оленей, казаки пустились в погоню. Отбить оленей удалось после жестокого боя уже на побережье Охотского моря, во время которого пало около 150 коряков.

Атласов вновь спустился по побережью Охотского моря к югу, шел шесть недель вдоль западного берега Камчатки, собирая ясак со встречавшихся по пути камчадалов. Он достиг р. Ичи и продвинулся еще далее к югу. Ученые полагают, что Атласов доходил до р. Нынгучу, переименованной в р. Голыгину, по имени потерявшегося там казака (устье р. Голыгиной рядом с устьем р. Опалы) или даже несколько южнее. До южной оконечности Камчатки оставалось всего около 100 км.

На Опале жили камчадалы, а на р. Голыгиной русские встретили уже первых «курильских мужиков — шесть острогов, а людей в них многое число». Курилы, жившие на юге Камчатки, это айны — обитатели Курильских островов, смешавшиеся с камчадалами. Так что именно р. Голыгину имел в виду сам Атласов, сообщая, что «против первой Курильской реки на море видел как бы остров есть» (42, с.69).

Несомненно, что с р. Голыгиной, под 52°10 с. ш. Атласов мог видеть самый северный остров Курильской гряды— Алаид (теперь о. Атласова), на котором расположен вулкан того же имени, самый высокий на Курильских островах (2330 м) (43, с.133).

остров Атласова

Вернувшись оттуда на р. Ичу и поставив там зимовье, Атласов отправил на р. Камчатку отряд из 15 служилых людей и 13 юкагиров во главе с казаком Потапом Сердюковым.

зимовье

Сердюков с казаками провели в заложенном Атласовым Верхнекамчатском остроге в верховьях р. Камчатки три года.

Верхнекамчатский острог

Оставшиеся с Атласовым «подали ему за своими руками челобитную, чтоб им с той Игиреки итти в Анадырский острог, потому что у них пороху и свинцу нет, служить не с чем» (42, с.41). 2июля 1699 г. отряд Атласова в составе 15 казаков и 4 юкагиров возвратился на Анадырь, доставив туда ясачную казну: 330 соболей, 191 красную лисицу, 10 лисиц сиводущатых (нечто среднее между красной и чернобурой), парку (одежду) соболью. В числе собранных мехов было и 10 шкур морских бобров (каланов) и 7 лоскутов бобровых, до того не известных русским.

В Анадырский острог Атласов привез камчадальского «князца» и повез его в Москву, но в Кайгородском уезде на р. Каме «иноземец» умер от оспы.

Поздней весной 1700 г. Атласов добрался с собранным ясаком до Якутска. По снятии с него допросов «скасок» Атласов выехал в Москву. По пути в Тобольске со «скасками» Атласова познакомился известный сибирский картограф сын боярский Семен Ульянович Ремезов. Историки считают, что картограф встречался с Атласовым и с его помощью составил один из первых детальных чертежей полуострова Камчатка.

В феврале 1701 г. в Москве Атласов представил в Сибирский приказ свои «скаски», которые содержали первые сведения о рельефе и климате Камчатки, о ее флоре и фауне, о морях, омывающих полуостров, и их ледовом режиме, и, естественно, массу сведений о коренных жителях полуострова.

Интересно, что именно Атласов сообщил и некоторые сведения о Курильских островах и Японии, собранные им у жителей южной части полуострова — курильчан.

Атласов описал местных жителей, с которыми встретился во время похода по полуострову: «А на Пенжине живут коряки пустобородые, лицом русаковаты, ростом средние, говорят своим особым языком, а веры никакой нет, а есть у них их же братья-шеманы: вышеманят о чем им надобно, бьют в бубны и кричат. А одежду и обувь носят оленью, а подошвы нерпичьи. А едят рыбу и всякого зверя и нерпу. А юрты у них оленьи и ровдушные (замшевые, выделываемые из оленьих шкур. — М.Ц.).

коряки

А за теми коряками живут иноземцы люторцы (олюторцы. — М.Ц.), а язык и во всем подобие коряцкое, а юрты у них земляные подобные остяцким юртам. А за теми люторцы живут по рекам камчадалы возрастом (ростом. — М.Ц.) невелики с бородами средними, лицом походят на зырян (коми. — М.Ц.). Одежду носят соболью и лисью и оленью, а пушат то платье собаками. А юрты у них зимние земляные, а летние на столбах, вышиною от земли сажени по три (примерно 5-6 м. — М.Ц.), намощено досками и покрыто еловым корьем, а ходят в те юрты по лестницам. И юрты от юрт поблиску, а в одном месте юрт ста по 2, и по 3, и по 4.

А питаются рыбою и зверем, а едят рыбу сырую, мерзлую, а в зиму рыбу запасают сырую: кладут в ямы и засыпают землею, а та рыба изноет, и тое рыбу, вынимая, кладут в колоды и воду нагревают и ту рыбу с тою водою размешивают и пьют, а от тое рыбы исходит смрадный дух, что русскому человеку по нужде терпеть мочно.

А посуду деревянную и глиненые горшки делают те камчадальцы сами, а иная посуда у них есть левкашенная и олифляная, а сказывают оне, что идет к ним с острова, а под каким государством тот остров того не ведают» (42, с.42, 43). Академик Л. С. Берг полагал, что речь шла, «очевидно, о японской лаковой посуде, которая из Японии попадала сначала к дальним курильцам, потом к ближним, а эти привозили ее в южную Камчатку» (43, с.66, 67).

Атласов сообщил о наличии у камчадал больших байдар длиною до 6 сажен (около 13 м), шириною 1,5 сажени (3,2 м), вмещавших по 20-40 человек.

Отметил он особенности родового строя у них, специфику хозяйственной деятельности: «Державство великого над собою не имеют, только кто у них в котором роду богатее, того больше и почитают. И род на род войною ходят и дерутся». «А в бою временем бывают смелы, а в иное время плохи и торопливы». Оборонялись они в острожках, бросая из них во врагов камни из пращ и руками. Острожками казаки называли камчадальские «юрты», то есть землянки, укрепленные земляным валом и частоколом.

Такие укрепления камчадалы стали сооружать только после появления на полуострове казаков и промышленников.

Атласов рассказал, как казаки беспощадно расправлялись с непокорными «иноземцами»: «И к тем острожкам руские люди приступают из-за щитов и острог зажигают, и станут против ворот, где им (иноземцам. — М.Ц.) бегать, и в тех воротах многих из иноземцев-противников побивают. А те острожки сделаны земляные, и к тем руские люди приступают и разрывают землю копьем, а иноземцам на острог взойти из пищалей не допустят» (43, с.68).

Рассказывая о боевых возможностях местных жителей, Атласов отметил: «… огненного ружья гораздо боятся и называют русских людей огненными людьми… и против огненного ружья стоять не могут, бегут назад. И на бои выходят зимою камчадальцы на лыжах, а коряки оленные на нартах: один правит, а другой из лука стреляет.

А летом на бои выходят пешком, наги, а иные и в одежде» (42, сс. 44, 45). «А ружья у них — луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не родится» (40, с.74).

Об особенностях семейного уклада у камчадалов он сообщает: «а жен имеют всяк по своей мочи — по одной, и по 2, и по 3, и по 4». «А веры никакой нет, только одне шаманы, а у тех шаманов различье с иными иноземцы: носят волосы долги». Переводчиками у Атласова были коряки, жившие у казаков некоторое время и освоившие азы русского языка. «А скота никакова у них (камчадалов. — М.Ц.) нет, только одни собаки, величиною против здешних (то есть одинаковы со здешними в Якутске. — М.Ц.), только мохнаты гораздо, шерсть на них длиною в четверть аршина (18 см. — М.Ц.)». «А соболей промышляют кулемами (особыми ловушками. — М.Ц.) у рек, где рыбы бывает много, а иных соболей на деревье стреляют» (42, с.43).

Атласов оценивал возможность распространения хлебопашества в Камчатской земле и перспективы торгового обмена с камчадалами: «А в Камчадальской и в Курильской земле хлеб пахать мочно, потому что места теплые и земли черные и мягкие, только скота нет и пахать не на чем, а иноземцы ничего сеять не знают» (43, с.76). «А товары к ним надобны: адекуй лазоревый (голубой бисер. — М.Ц.), ножи». А в другом месте «скаски» прибавляет: «… железо, ножи и топоры и пальмы (широкие железные ножи. — М.Ц.), потому что у них железо не родится. А у них против того брать соболи, лисицы, бобры большие (видимо, морские бобры. — М.Ц.), выдры».

Значительное внимание в своем отчете Атласов уделил природе Камчатки, ее вулканам, флоре, фауне, климату. О последнем он сообщил: «А зима в Камчатской земле тепла против московского, а снеги бывают небольшие, а в Курильских иноземцах (то есть на юге полуострова. — М.Ц.) снег бывает меньши. А солнце на Камчатке зимою бывает в день долго против Якуцкого блиско вдвое. А летом в Курилах солнце ходит прямо против человеческой головы и тени против солнца от человека не бывает» (43, с.70, 71). Последнее утверждение Атласова вообще-то неверно, потому что даже на самом юге Камчатки солнце никогда не поднимается выше 62,5° над горизонтом.

Именно Атласов сообщил впервые о двух крупнейших вулканах Камчатки — Ключевской сопке и Толбачике и вообще о камчатских вулканах: «А от устья итти вверх по Камчатке реке неделю есть гора, подобна хлебному скирду, велика и гораздо высока, а другая близ ее ж подобна сенному стогу и высока гораздо, из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы, буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили, назад не вышли, а что там людям учинилось — не ведают» (42, с.47).

«А из под тех гор вышла река ключевая, в ней вода зелена, а в той воде, как бросят копейку, видеть в глубину сажени на три».

Уделил Атласов внимание и описанию ледового режима у побережья и в реках полуострова: «А на море около люторов (то есть олюторов. — М.Ц.) зимою лед ходит, а все море не мерзнет. А против Камчатки (реки. — М.Ц.) на море лед бывает ли, не ведает. А летом на том море льду ничего не бывает». «А по другую сторону той Камчадальской земли на море зимою льду не бывает, только от Пенжины реки до Кыгылу

(Тягиля. — М.Ц.) на берегах лед бывает небольшой, а от Кыгылу вдаль ничего льду не бывает. А от Кыгыла реки до устья ходу бывает скорым ходом пешком до Камчатки реки, через камень то есть через горы. — М.Ц.), в 3-й и в 4-й день. А Камчаткою на низ плыть в лотке до моря 4 дни. А подле моря медведей и волков много». «А руды серебреные и иные какие есть ли, того не ведает и руд никаких не знает» (43, с.71, 72).

Описывая леса на Камчатке, Атласов отмечал: «А деревья ростут — кедры малые, величиною против мозжевельнику, а орехи на них есть. А березнику, лиственичнику, ельнику на Камчадальской стороне много, а на Пенжинской стороне по рекам березник да осинник». Перечислил он и встречающиеся там ягоды: «А в Камчатской и в Курильской земле ягоды — брусница, черемха, жимолость — величиною меньши изюму и сладка против изюму» (43, с.72, 74).

Поражает его наблюдательность и дотошность при описании неизвестных ранее русским ягод, трав, кустарников, зверей. Например: «А есть трава, иноземцы называют агататка, вышиною ростет в колено, прутиком, и иноземцы тое траву рвут и кожицу счищают, а середину переплетают таловыми лыками и сушат на солнце, и как высохнет, будет бела и тое траву едят, вкусом сладка, а как тое траву изомнет, и станет бела и сладка, что сахар» (43, с.73). Из травы агататка — «сладкой травы» местные жители добывали сахар, а казаки приспособились впоследствии гнать из нее вино.

Особо отметил Атласов наличие у берегов Камчатки важных для промысла морских зверей и красной рыбы: «А в море бывают киты великие, нерпа, каланы, и те каланы выходят на берег по большой воде, а как вода убудет, и каланы остаются на земле и их копьями колют и по носу палками бьют, а бежать те каланы и не могут, потому что ноги у них самые малые, а берега дресвяные, крепкие (из мелких камней с острыми краями. — М.Ц.)» (43, с.76).

каланы

Особо отметил он ход на нерест рыб из породы лососевых: «А рыба в тех реках в Камчатской земле морская, породою особая, походит она на семгу, и летом красна, а величиною больши семги, а иноземцы (камчадалы. — М.Ц.) ее называют овечиною (чавыча, у камчадалов човуича, самая лучшая и самая крупная из камчатских проходных, то есть из входящих из моря в реки для икрометания рыб. — М.Ц.). И иных рыб много — 7 родов розных, а на русские рыбы не походят. И идет той рыбы на море по тем рекам гораздо много и назад та рыбы в море не возвращается, а помирает в тех реках и в заводях. И для той рыбы держится по тем рекам зверь — соболи, лисицы, выдры» (43, с.74).

Отметил Атласов наличие на Камчатке, особенно в южной части полуострова, множества птиц. В его «скасках» говорится и о сезонных перелетах камчатских пернатых: «А в Курильской земле (на юге полуострова Камчатка. — М.Ц.) зимою у моря птиц-уток и чаек много, а по ржавцам (болотам. — М.Ц.) лебедей многож, потому что те ржавцы зимою не мерзнут. А летом те птицы отлетают, а остаетца их малое число, потому что летом от солнца бывает гораздо тепло, и дожди и громы большие и молния бывает почасту. И чает он, что та земля гораздо подалась на полдень (на юг. — М.Ц.)» (43, с. 75). Атласов так точно описал флору и фауну Камчатки, что впоследствии ученые легко установили точные научные наименования всех отмеченных им видов животных и растений.

В завершение приведем меткую и емкую, на наш взгляд, характеристику «камчатского Ермака», которую ему дал академик Л. С. Берг: «Атласов представляет собой личность совершенно исключительную. Человек малообразованный, он вместе с тем обладал недюжинным умом и большой наблюдательностью, и показания его, как увидим далее, заключают массу ценнейших этнографических и вообще географических данных. Ни один из сибирских землепроходцев XVII и начала XVIII в., не исключая и самого Беринга, не дает таких содержательных отчетов. А о моральном облике Атласова можно судить по следующему. Пожалованный после покорения Камчатки (1697-1699) в награду казачьим головой и посланный снова на Камчатку для довершения своего предприятия, он на пути из Москвы в Камчатку решился на крайне предерзостное дело: будучи в августе 1701 г. на реке Верхней Тунгуске, он разграбил следовавшие на судах купеческие товары. За это, несмотря на заслуги, был посажен, после пытки, в тюрьму, где просидел до 1707 года, когда был прощен и снова отправлен приказчиком на Камчатку.В результате бунтов, интриг и «разборок» к осени 1710 года на Камчатке сложилась очень непростая обстановка. Здесь, на мало освоенной территории, в окружении мирных и немирных местных племён и преступных группировок из казаков и «лихих людей», оказалось сразу три приказчика: Владимир Атласов, формально ещё не отрешённый от должности, Пётр Чириков и вновь назначенный Осип Липин . В январе 1711 года казаки подняли бунт, Липина убили, а Чирикова, связав, бросили в прорубь. Затем бунтовщики бросились в Нижнекамчатск, чтобы убить Атласова. Как писал об этом А.С. Пушкин, «…не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, предписав им убить его, когда станет он его читать… Но они застали его спящим и зарезали. Так погиб камчатский Ермак !..»

Трагически завершился земной путь этого незаурядного человека, присоединившего к Российской державе Камчатку, равную по площади Федеративной Республике Германии, Австрии и Бельгии вместе взятых.

Владимир Васильевич Атласов

За­ни­ма­ясь ис­то­ри­ей и куль­ту­рой на­ро­дов Се­ве­ра, я пе­ри­о­ди­че­с­ки слы­шу во­про­сы о том, ка­кое от­но­ше­ние я имею к Ио­си­фу Ива­но­ви­чу Ог­рыз­ко – че­ло­ве­ку, ко­то­рый вос­пи­тал не од­но по­ко­ле­ние со­вет­ских се­ве­ро­ве­дов.

Судьба моего однофамильца

Занимаясь историей и культурой народов Севера, я периодически слышу вопросы о том, какое отношение я имею к Иосифу Ивановичу Огрызко – человеку, который воспитал не одно поколение советских североведов. Признаюсь: долгое время я в ответ лишь пожимал плечами.

Ну что я мог рассказать? Разве что вспомнить, как в году семьдесят втором отец в один из своих отпусков повёл меня и сестру в полуразрушенное Царицыно и на обратном пути решил заглянуть в стоявший на отшибе маленький книжный магазинчик, где глазастая сестра вдруг углядела на какой-то дальней полке небольшую брошюрку, на обложке которой красовалась наша фамилия. Моему удивлению не было предела. Сразу появились вопросы: кто этот Огрызко, откуда он взялся и почему раньше дома его имя не упоминалось?.. Однако отец, похоже, и сам ничего не знал. Кстати, содержание брошюры нас разочаровало. Книга называлась «Дети и религия», и мы так и не поняли, что автор хотел сказать. А потом у отца закончился отпуск. Сестра осталась в Москве. Меня же снова увезли в Магадан. Поэтому брошюра однофамильца вскоре всеми позабылась. Вспомнили в нашей семье про неё лишь через несколько лет, когда начались звонки уже по поводу моих газетных заметок.

Первой откликнулась дочь бывшего варшавского железнодорожного служащего Адама Огрызко – Валерия Волкова. Она после выхода на пенсию посвятила свою жизнь поиску материалов об известном петербургском издателе, юристе и бунтаре Иосафате Огрызко, который одно время был вхож в семью историка Карамзина и пользовался поддержкой Ивана Тургенева и Николая Некрасова, пока его не сослали в далёкую Якутию. Её интересовало, что я знал о своих корнях и не пересекались ли пути моего деда или прадеда с этим Иосафатом.

Потом к моему отцу с письмом обратилась некая Антонина Степановна Горлова. Она случайно прочитала в магаданских газетах несколько моих статей о народах Севера, но решила, что их написал не я, а отец (у нас ведь с ним была не только общая фамилия, нас и звали одинаково – Вячеславами). Горлова писала: «Здравствуйте, уважаемый тов. Огрызко! Пишут Вам из Усть-Омчуга. Я не раз встречала Ваши интересные статьи в обл. газете и журналах. Пишу я Вам ещё и не только потому, что хочу выразить Вам благодарность за Ваши содержательные, интересные статьи «Чувствовать слово», «Истоки…» и др., но и потому что встречаю Вашу фамилию как что-то родное, дорогое, так как я носила эту фамилию 23 года, она так мало встречается. Теперь моя фамилия Горлова. Я 17 лет живу в Усть-Омчуге, работаю балетмейстером при районном доме культуры. Я послала Вашу статью своему брату в Ленинград – Огрызко Иосифу Степановичу. Кстати, он закончил этот же институт имени Герцена, о котором Вы пишете. Там же работал очень долго наш дядя Огрызко И.И. Он был профессором и много писал, у меня есть его книги, но мало, в основном всё у брата. Есть у меня ещё сестра в Киеве – Зоя Степановна Огрызко, но она много лет уже Дубовая. Я знаю, что это, наверно, совпадение, но всякое может быть. И если при Вашей занятости Вы найдёте время, напишете несколько слов, то я Вам буду очень благодарна. Желаю Вам успехов. С уважением, Горлова. 10.VII.85 г.».

Почему отец не откликнулся на это обращение, я не знаю. Он вообще не любил писать письма. Никому. Даже своей маме, родному брату и сёстрам отец лишь звонил, но не писал. И мне он о Горловой долго ничего не говорил. Может, не хотел лишний раз беспокоить.

В общем, всерьёз своими однофамильцами я занялся не сразу. Причём сначала мне в руки попали материалы не о воспитателе североведов, а об издателе, чья необычная судьба как-то натолкнула популярного исторического романиста Валентина Пикуля на идею написать одну романтическую новеллу. Добила же меня поездка на Ямал, случившаяся сразу после расстрела российского парламента осенью 1993 года.

Я тогда целых две недели провёл в беседах с ненецкой и хантыйской элитой. Старики переживали, как бы страна не погрузилась в очередную гражданскую войну. Надо было слышать, как они кляли Ельцина с Гайдаром. Потом женщины из ненецкого рода Яптик вспомнили, как в сорок третьем году злые силы столкнули их отцов с властью, спровоцировав в тундре вооружённый бунт, вошедший в историю как мандала. После мандалы молодой историк Валя Вануйто перекинула мостик к ещё более давним событиям – к выступлениям, которые затеял на просторах Ямала в 1830–40-е годы ненецкий бунтарь Ваули из рода Ненянг. Советские историки трактовали эти выступления как вооружённое восстание ненецкой бедноты против царского самодержавия. Но Валя, объехав всё побережье Карского моря, услышала другие сказания, которые утверждали, что Ваули был не идейным борцом, а обыкновенным разбойником. Древние ненецкие предания вернули нас к современности. Мои собеседники вновь заговорили о расстреле Белого дома, уподобив случившуюся в Москве трагедию мандале и разбойным выходкам Ваули. Ничего хорошего от победившей власти ненецкая и хантыйская интеллигенция уже не ждала. Если что национальную элиту Ямала ещё и согревало, это светлые воспоминания о послевоенной учёбе в Ленинграде, где с детьми тундры так много нянчились первые советские североведы, в том числе и Иосиф Иванович Огрызко. Но, к моему большому сожалению, никто из моих собеседников уже не помнил, как сложилась судьба их учителя.

Вернувшись домой, я первым делом собрался послать запрос в Санкт-Петербург, в пединститут имени А.И. Герцена, где мой однофамилец много лет преподавал на факультете народов Севера. Но потом возникли сомнения, на правильном ли я пути. Ведь большая часть архивов Института народов Севера погибла ещё в блокаду. Мне показалось, что скорей я получу помощь в Музее этнографии и антропологии, где отдел народов Севера долгое время возглавлял исследователь чукчей и коряков И.С. Вдовин, тот самый Вдовин, под чьей редакцией И.И. Огрызко выпустил в 1973 году книгу очерков истории сближения коренного и русского населения Камчатки в конце XVII – начале XX века. Но я серьёзно ошибся. Заведующая архивом этого музея И.В. Жуковская сухо ответила: «Огрызко И.И. в Институте этнографии [а музей этнографии и антропологии до распада СССР представлял ленинградское отделение Института этнографии. – В.О. ] не работал». При этом она посоветовала за материалами о других североведах, в частности, о С.Н. Стебницком и Н.Б. Шнакенбурге, обратиться в петербургский архив Российской академии наук. Но вот где ещё могли храниться документы об Огрызко, Жуковская почему-то уточнять не стала.

Потом выяснилось, что с пединститутом я дал маху. Да, многие материалы, относившиеся к Институту народов Севера, не сохранились. Они угодили под немецкие обстрелы ещё в первую блокадную зиму. Но послевоенная часть архива-то уцелела. И значит, какие-то бумаги о моём однофамильце где-то да остались.

В общем, летом 2001 года я напрямую обратился к ректору Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена Г.А. Бордовскому. И вот что он мне ответил: «Огрызко Иосиф Иванович родился 30 декабря 1902 года в дер. Волосевичи, Лепельского района, Витебской области (так записано в его автобиографии). По национальности – русский. Родители – крестьяне. В 1911–13 гг. учился в церковно-приходской школе; в 1916–17 гг. – двухклассном волостном училище; в 1917–18 гг. – городском училище и в 1921–23 гг. – в советской трудовой школе II ступени. В 1923 г. командирован учиться в Петроград, в Университет, на факультет общественных наук, который закончил в 1926 г.

Работал руководителем экскурсий в Госэрмитаже и Петергофском дворце, читал лекции по антирелигиозной тематике. С 1929 г. преподавал в Рабочем Антирелигиозном музее. Одновременно, с 1926 по 1929 гг., учился в Институте Агитации им. Володарского. В 1935 г. поступил в аспирантуру при институте Народов Севера. В 1940 г. защитил кандидатскую диссертацию, учёное звание доцента присвоено в 1945 г.

1941–42 гг. – зав. кафедрой истории Института Народов Крайнего Севера.

1942–45 гг. – находился в эвакуации: читал курс истории в Московском областном пединституте (Кировская обл.), заведовал кафедрой в Омском пединституте.

1945–53 гг. – работает на факультете Народов Севера в Ленинградском госуниверситете. 1947–52 гг. – зав. кафедрой истории в Ленинградском областном учительском институте.

С 1 октября 1953 г. переведён на кафедру методики преподавания истории в ЛГПИ им. А.И. Герцена. Организатор кафедры научного атеизма, этики и эстетики. С 10.12.1964 по 01.08.1971 г. – заведующий кафедры научного атеизма.

В июле 1973 года вышел на пенсию, умер в феврале 1982 года (точная дата не выяснена).

Награждён Медалями «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в ВОВ 1941–45 гг.», «За освоение целинных земель» и другими памятными медалями и грамотами.

Этот ответ уже что-то да значил. Теперь было от чего оттолкнуться.

Со временем мне удалось дополнить полученную от Бордовского справку.

Итак, Иосиф Огрызко начинал как борец с религией. Я не буду сейчас говорить, хорошо это было или плохо. Судя по всему, мой однофамилец, как и тысячи его сверстников, действительно в 1920-е годы, одурманенный разрушительными идеями революции, совершенно искренне верил в то, что вера уже себя изжила. Вопрос заключался в другом: что он понимал под верой – церковные обряды, чувства, состояние души, убеждения или что-то другое. Если бы мы знали правильный ответ, тогда легче было б понять, с чем в реальности боролся выпускник факультета общественных наук Петроградского университета.

Бесспорно одно: в молодые годы Иосиф Огрызко был охвачен революционными порывами. Он не сомневался в том, что сможет переубедить глубинку и настроить её против церкви. Уже в 1931 году у него вышла пропагандистская брошюра «Антирелигиозная работа в жактах», рассчитанная на самых несознательных читателей – домработниц и домохозяек. Потом мой однофамилец с энтузиазмом отправился в провинцию искать крестьян, которые поверили в колхозы и решительно открестились от прежних убеждений. Так, в тридцати километрах от Череповца, в селе Никольское он встретил 53-летнего Николая Константиновича Тревогина . Тот честно признался, что устал жить в страшной нужде. Никакие молитвы ему не помогали. Колхоз стал его последней надеждой. А под Новгородом в Бологовском районе в колхозе «Победа» Иосифа Огрызко познакомили с 56-летним конюхом Василием Дмитриевичем Поливановым . Этот конюх не скрывал, что подался в колхоз из-за зависти. Он никак не мог смириться с тем, что отец у него за всю жизнь даже лошадь себе не заработал, зато монастырские земли по соседству процветали. Пожилому крестьянину внушили, что это несправедливо и что монахов следовало экспроприировать. Ну а третий борец с традициями – 60-летний Максим Никитич Рыбак попался молодому борцу с церковью в Винницкой области. Приукрашенные исповеди трёх пожилых колхозников составили вторую книгу Огрызко «Отходим от религии».

Я не знаю, как бы дальше сложилась судьба моего однофамильца, но в 1935 году он поступил в аспирантуру Института народов Севера. Что привело его именно в этот вуз, точно установить пока не удалось. Не исключено, что сказалось влияние Владимира Германовича Богораза . Как известно, Богораз был не только выдающимся исследователем чукчей, коряков, эвенов, юкагиров и ительменов. Власть очень ценила его атеистические убеждения. Уже в 1930 году он честно признался в том, что «родился безбожником, вырос язычником, а в настоящее время являюсь безбожником воинствующим». Богораз искренне считал, что религия являлась тормозом социалистического строительства среди малых народностей Севера. Правда, знал ли он, что опубликованная в 1932 году его статья на эту тему стала идеологическим обоснованием для поголовных арестов и последующих расстрелов шаманов? Вполне возможно, что Иосиф Огрызко, активно боровшийся в конце 1920-х – начале 1930-х годов с церковью, периодически брал у Богораза разные консультации, тем более что учёный в 1932 году организовал в Ленинграде новый институт – Музей истории религии. Более того, я допускаю, что как раз Богораз, видя склонность Огрызко к научной работе, и предложил моему однофамильцу подумать о дальнейшей учёбе. Загвоздка заключалась в том, что отвечавший духу Иосифа Огрызко Музей истории религии аспирантуры не имел, а Институт антропологии и этнографии в 1935 году затронула волна массовых арестов. Поэтому Богораз не мог порекомендовать молодому исследователю ничего другого, как относительно благополучный Институт народов Севера. Хотя и там уже начались серьёзные проблемы.

В Институте народов Севера изначально избрали неверную концепцию развития. Но вслух это признала, кажется, лишь молодой этнограф Нина Ивановна Гаген-Торн . «Я искренне верила, – писала она в своих воспоминаниях, – что выдумка Богораза создать в Ленинграде Институт народов Севера и загнать в него наиболее передовую молодёжь из малых народов Севера, чтобы они стали «вожаками в культурном росте своего народа», поистине благая затея. Их надо было завезти в Ленинград, надо было обучать, и ошибка заключалась в том, что это обучение шло недостаточно продуманно, мало считаясь с их особенностями… Людей из отдалённых районов Сибири, из жизни тайги и лесного воздуха привезли в большой город. Закрыли в общежитие, устроенное в Александро-Невской лавре, <…> заставили сидеть на уроках 6 часов. Кормили питанием абсолютно непривычным: кашами, картошкой, щами с очень малым количеством мяса. Они с огромным трудом привыкали к этому режиму и безвылазному сидению на уроках. Я пыталась доказать, что это невероятно жестоко, но Ян Петрович Кошкин (этнограф всё-таки!) считал это естественным процессом. Шли заболевания, отсеивался «неизбежный процент слабосильных». Когда начинали харкать кровью или нервно заболевали – их отправляли обратно».

Однако Иосиф Огрызко, поступив в аспирантуру, поначалу ничего этого не понимал. Первое время он со студентами-северянами почти не соприкасался. Вся жизнь в ту пору вертелась для него в основном вокруг историко-этнографической секции. Там ещё сохранилось определённое влияние Богораза. Но многие рычаги управления постепенно переходили уже в руки сына вологодского крестьянина и создателя первой эвенкийской школы на Подкаменной Тунгуске Аркадия Фёдоровича Анисимова и бывшего костромича, успевшего недолго поработать в эвенкийском окружении на Чумиканской культбазе Николая Николаевича Степанова . Правда, Анисимов и Степанов больше тяготели к этнографии. А Огрызко хотел по примеру другого аспиранта Семёна Окуня, отучившегося в аспирантуре уже два года, заняться по преимуществу чистой историей.

По случайному совпадению в том же 1935 году на работу в Институт народов Севера взяли двух профессоров, которые как историки сформировались ещё до революции, – Александра Игнатьевича Андреева и Сергея Владимировича Бахрушина . Они представляли разные исторические школы. Андреев слыл учеником А.С. Лаппо-Данилевского и в 1920-е годы проявил себя как блестящий археограф, подготовивший к публикации актовые материалы (в частности, сборник грамот коллегии экономии). А Бахрушин учился у В.О. Ключевского и очень рано увлёкся историей Сибири, опубликовав в 1916 году весьма любопытную работу «Туземные легенды» в «Сибирской истории». Но в 1929–30 годах ОГПУ привлекло обоих учёных по одному делу – Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России, главным идеологом которого чекисты объявили академика С.Ф. Платонова . Следствие по этой мифической организации продолжалось девятнадцать месяцев. Бахрушину, кроме всего прочего, инкриминировали то, что он на квартире Платонова посмел обругать главу советской официальной исторической школы Покровского . В общем, именитых историков приговорили к пятилетней ссылке. Платонов был отправлен в Самару, Андреев – в Енисейск, а Бахрушин – в Семипалатинск. Платонов вскоре, не выдержав свалившихся на него испытаний, умер. Власть после этого дрогнула и в 1933–34 годах разрешила коллегам академика досрочно вернуться домой.

Бахрушин рассчитывал, что продолжит читать лекции в Московском университете. Но академическое начальство взяло паузу. И учёный от безысходности вернулся к своим сибирским материалам. Когда-то братья Сабашниковы пытались его уговорить подготовить очерки заселения Сибири с конца пятнадцатого до двадцатого века. Но он до ареста успел проследить движение русского населения за Урал лишь до начала восемнадцатого столетия и, кроме того, изучил положение коренных народов Сибири в шестнадцатом и семнадцатом столетиях. Учёный отказался от понимания присоединения Сибири как военного захвата территорий и выдвинул свою концепцию торгово-промыслового освоения Сибири. Хотя он не скрывал, что колонизация привнесла в жизнь местных племён не только прогресс, но и ряд негативных факторов. Он с сожалением отмечал: «Русские занесли в завоёванные страны оспу, тиф, сифилис, приучили дикарей к алкоголю и табаку, захватили их охотничьи угодья и способствовали тем обнищанию и вымиранию наименее приспособленных к борьбе за существование рас. Таковыми оказались палеоазиатские племена, кочевавшие в бесплодных северных тундрах, юкагиры, чуванцы, коряки».

Свою новую монографию учёный закончил к началу 1935 года. Однако в Москве она никого не заинтересовала (все столичные институты и издатели продолжали бояться Бахрушина как огня). Выручил исследователя Сибири его ленинградский коллега Андреев. Он договорился, чтобы Бахрушина по совместительству взяли в Институт народов Севера. Кстати, я не исключаю, что Андреев, когда добивался в Ленинграде места для своего подельника по мифическому союзу борьбы за возрождение свободной России, преследовал и собственные цели. Он ведь до ареста так и не успел защитить докторскую диссертацию, а потом многие его былые союзники разбежались в разные стороны, заняв выжидательную позицию, и вся надежда осталась на Бахрушина.

Надо сказать, что Бахрушин не подвёл своего коллегу. Он, хорошо зная московские и ленинградские архивы, увлёк Андреева, имевшего блестящую археологическую подготовку, разбором портфелей Г.Ф. Миллера, итогом чего явилось издание первых двух томов «Истории Сибири» Миллера, и материалами Второй Камчатской экспедиции Витуса Беринга, в частности, дневником С.Вакселя . Потом сидение в архивах подсказало Андрееву идею монографии по источниковедению Сибири, которая в конечном счёте и стала его докторской диссертацией. (Правда, в последний момент защита чуть не сорвалась. Буквально за три недели до назначенного заседания учёного совета милиция потребовала, чтобы учёный в срок до 23 сентября 1940 года покинул Ленинград в силу своей неблагонадёжности. Андреев попросил разъяснений. Оказалось, что чекисты обнаружили в деле 1929 года «дополнительный» протокол, свидетельствовавший об антисоветских настроениях историка. Узнав о претензиях спецслужб, академическое начальство уже хотело докторскую диссертацию Андреева с защиты снять. Но тут вмешался Бахрушин. Его-то в отличие от Андреева власти уже год как окончательно простили, и он, имея индульгенцию, смело пошёл к чекистам отстаивать своего коллегу. Больше того, Бахрушин выступил на учёном совета в роли официального оппонента Андреева, где заметил: «Обычно диссертант… не без некоторого опасения ожидает выступления своих оппонентов. Я боюсь, что в данном случае оппонентам приходится быть очень осторожными в своих выступлениях, поскольку никогда не знаешь, какой новый источник извлёк Александр Игнатьевич из архивных фондов, какой источник он привлёк на случай нашего диспута и как он сумеет отразить те возражения, которые будут ему сделаны. Это является результатом совершенно исключительного знания им архивных фондов».)

Повезло и аспирантам Бахрушина. Учёный хотел, чтобы они продолжили его сибирские изыскания и проследили, как сложились быт и культура хантов и манси после семнадцатого столетия. Так, Иосифу Огрызко он предложил заняться преимущественно восемнадцатым веком, а А.И. Мурзиной остановиться на событиях рубежа XVIII–XIX веков. Зная о том, что Огрызко раньше боролся с религией, историк особо обратил внимание своего ученика на вопросы преодоления в местах расселения народов Севера язычества и прихода христианства.

Как я понимаю, мой однофамилец с энтузиазмом взялся за разработку совершенно новой для себя темы. Перед ним встали четыре главных вопроса.

1. Почему русские цари запретили крещение сибирских язычников в XVII веке?

2. Что заставило светскую власть сделать в начале восемнадцатого столетия крутой поворот в этом вопросе и в сравнительно короткий срок подвергнуть таёжные племена всеобщему крещению?

3. В какой мере привилась на Тобольском Севере новая религия?

4. Какое влияние оказало крещение на общественный быт и культуру народов Сибири?

Увы, существовавшая литература ни на один из этих вопросов исчерпывающих ответов не давала. Она выражала либо точку зрения миссионеров, осуществлявших на Тобольском Севере процесс христианизации, либо позицию апологетов церкви, но ни то, ни другое Иосифа Огрызко совершенно не устраивало. Обследование ленинградских архивов оказалось куда полезней. Наиболее интересные материалы содержались в неопубликованной рукописи сына солдата Семёновского полка Василия Фёдоровича Зуева «Описание остяков и самоедов», анкетах русского энциклопедиста Василия Никитича Татищева и портфеле Герарда Фридриха Миллера, но они были выявлены и частично описаны ещё до Огрызко. Другое дело, что ученик Бахрушина смог на какие-то документы взглянуть по-новому и дать свою интерпретацию. Но главные открытия Иосифа Огрызко ждали в Тобольске. Там в фондах Тобольской духовной консистории он обнаружил челобитные новокрещённых хантыйских и мансийских охотников, показания оленеводов на церковных судах, обращения невежественных миссионеров к сибирскому митрополиту.

Но пока Огрызко искал в Тобольске архивные материалы, в Институте народов Севера, который так и не вышел из серьёзного кризиса, начались классовые, кадровые и прочие чистки. Первым пострадал директор института Ян Петрович Алькор (Кошкин), придумавший в конце 20-х годов для бесписьменных таёжных и тундровых племён единый северный алфавит. Его обвинили в том числе в насаждении якобы чуждой латиницы. Среди тех, кто дал на руководителя института показания, был первый юкагирский писатель и учёный Тэки Одулок (Николай Спиридонов), позже расстрелянный как японский шпион. После Алькора (Кошкина) экзекуции подверглись все языковедческие кафедры. Комиссары в пыльных шлемах объявили беспощадную войну всем североведам, осмелившимся возразить против перевода письменности народов Севера с латиницы на кириллицу.

Следующими на очереди были, видимо, специалисты по экономической географии и историки. В начале 1938 года чекисты арестовали заведующего историко-этнографической секцией Аркадия Анисимова. Правда, ровно через полгода они признали свою ошибку и выпустили учёного на свободу. Тогда же стало ясно, что новый директор института Ареф Минеев мог только комиссарить, но он ни черта не смыслил в вопросах экономики и культуры Севера. Власть, кажется, поняла, что очередного Папанина, привыкшего орудовать лишь маузером, институт не выдержит. Поэтому летом 1938 года на пост директора был выдвинут профессиональный этнограф Николай Ковязин, только что защитивший кандидатскую диссертацию о традиционном хозяйстве эвенков. К чести нового руководителя, он горой встал на защиту остатков старой профессуры, в том числе Михаила Сергеева, Сергея Бахрушина и Александра Андреева.

Потом, правда, говорили, что свою роль сыграла изменившаяся геополитическая ситуация. Дело в том, что перед войной на Западе появились работы, в которых правомерность присоединения Сибири к России в средневековые времена была поставлена под сомнение. Власть потребовала, чтобы наши учёные срочно подготовили обоснованные опровержения. Особенно большие надежды возлагались на научную школу Бахрушина. Не случайно лидера этой школы – Бахрушина в 1939 году избрали член-корреспондентом Академии наук СССР.

Надо сказать, что учёный к тому времени сильно изменился. Да, он значительно расширил тематику своих исследований. Для него приоритетом стало изучение проблем феодализма в России. Высокое начальство заказало ему новый учебник по дореволюционной истории. Но близость к верхам приучила историка к осторожности. Не случайно в его работах появились ссылки на Маркса, Ленина и Сталина .

Впрочем, полностью от Сибири Бахрушин открещиваться не спешил. Он продолжал периодически выступать с докладами на локальные темы. В частности, в 1938 году учёный включился в Институте истории в дискуссию о хозяйственном и общественном строе якутов в XVII–XVIII веках, подвергнув резкой критике концепцию Сергея Токарева, который утверждал, что у якутов сформировался рабовладельческий строй. Но в основном его вклад в сибироведение в предвоенные годы свёлся к поддержке старых приятелей и своих аспирантов.

О помощи Бахрушина Андрееву (особенно в плане издания работ Г.Ф. Миллера) я уже говорил. Но учёный много сделал и для моего однофамильца.

На защиту кандидатской диссертации «Христианизация народов Тобольского Севера в XVIII в.» Иосиф Огрызко вышел в 1940 году. Вслед за своим учителем ученик Бахрушина утверждал, что усиление позиций России в Сибири в восемнадцатом веке в целом было благом как для русского народа, так и для малочисленных этносов Севера. Да и христианизация имела куда больше положительных моментов, нежели отрицательных. Другое дело, оговаривался историк, что методы осуществления христианизации зачастую были далеки от совершенства. Главная беда заключалась в том, что миссионеры, проводившие в начале XVIII века на Тобольском Севере крещение хантов и манси, не знали местных языков и обычаев. Ставка делалась на толмачей, которые, как правило, выхолащивали суть молитв, сводя в глазах аборигенов сакральные православные обряды к непонятным спектаклям.

Я бы в заслугу Огрызко поставил ещё то, что он, будучи в Сибири, зафиксировал у хантов и манси целый ряд языческих обрядов. Но, к сожалению, роль этнографа и бытописателя моего однофамильца не устроила. Он решил сопроводить свои наблюдения комментариями политического плана. А это у него получилось плохо. Историк не выдержал высокий заданный уровень и опустился до вульгарных оценок, причислив шаманов к классовым врагам и объявив языческие обряды религиозными пережитками.

Но в целом Огрызко проделал огромную и важную работу. Это потом отметил и его учитель Бахрушин. Выступая в 1947 году на конференции североведов в Ленинградском университете, Бахрушин заявил: «В настоящее время мы имеем исследования по истории целого ряда северных народов. По истории хантов и манси имеется моя небольшая работа «Остяцкие и вогульские княжества в XVI–XVII вв.» и ценные исследования И.И. Огрызко и А.И. Мурзиной».

Сразу после защиты Иосифу Огрызко предложили диссертацию выпустить отдельным изданием. Его книга «Христианизация народов Тобольского Севера в XVIII в.» была подписана в печать 19 марта 1941 года. А через три месяца началась война.

Первую военную зиму Огрызко провёл в блокаде. Историк быстро сдал, сильно ослабел и в истощённом состоянии при первой возможности был вывезен с остатками Института народов Севера (здание которого в Ленинграде отдали под эвакогоспитель № 1170) сначала в Киров, а затем переправлен в Омск. Но стоило ему чуть восстановиться, он тут же поспешил в местные архивы искать материалы по освоению Севера в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях.

В Сибири Огрызко написал также статью «Народы Севера в Великой Отечественной войне», которая была опубликована в 1944 году в четвёртой книге «Омского альманаха».

После возвращения из эвакуации перед учёным встал вопрос, чем заняться ему дальше. Его учитель Бахрушин, став в войну за участие в коллективном труде «История дипломатии» лауреатом Сталинской премии, в Ленинград уже почти не приезжал и углубился в основном в изучение актов феодального землевладения, датированных четырнадцатым-шестнадцатым веками. Хотя Север он тоже не забывал и иногда даже выступал с докладами об основных линиях истории обских угров. Ещё в войну осел в Москве и другой преподаватель Института народов Севера – Андреев (ему предложили в историко-архивном институте возглавить кафедру вспомогательных исторических дисциплин). Ещё один бывший коллега Огрызко по Институту народов Севера – Семён Окунь, защитивший перед войной докторскую диссертацию по сибирской российско-американской компании, после победы переключился главным образом уже на декабристов.

Поразмыслив, Иосиф Огрызко для дальнейших исследований выбрал Камчатку и Курилы, история которых к 1945 году состояла в основном из одних «белых» пятен. Так, учёные долго не могли разобраться даже в вопросе, кто открыл Камчатку. Академик Л.С. Берг, к примеру, настаивал на том, что приоритет в этом деле следовало отдать Владимиру Атласову . Но его позиция вызывала серьёзные сомнения у профессоров В.Ю. Визе и А.В. Ефимова .

Чтобы понять, кто прав, Огрызко решил ещё раз изучить в архиве Академии наук СССР портфели Миллера и прежде всего челобитные Семёна Дежнёва (их Миллер обнаружил в 1736 году в Якутске), чья экспедиция, как считалось, в 1648 году обогнула северо-восток Азии. И что же выяснилось? Как оказалось, главным организатором морского похода был вовсе не Дежнёв, а Федот Алексеев . Это он предложил из Устья Колымы на семи кочах отправиться «для прииску новых неясачных людей» морем сначала до реки Анадырь, а потом и «на иные на сторонные реки». Но в пути случилось несколько бурь. Одна из них накрыла путешественников ещё до подхода к соединяющему Северный Ледовитый и Тихий океан проливу, выбросив два коча на берег. Другой удар стихии обрушился на оставшихся мореходов уже в проливе. Новая буря полностью поглотила коч Герасима Анкудинова, два других с Дежнёвым прибила к берегам Чукотки и ещё два с Федотом Алексеевым отнесла в сторону Камчатки. Добравшись до земли, Алексеев построил два зимовья на реке Камчатке и потом, по одним рассказам камчадалов, дошедших спустя годы до Степана Крашенинникова, «на другое лето, обшед Курилскую лопатку, дошёл Пенжинским морем до реки Тигиля, и от тамошних коряк убит зимою со всеми товарищи», а по другим свидетельствам, и в первую очередь якутской жены Алексеева, умер во время длительного перехода по полуострову от цинги.

На основе выявленных в портфелях Миллера материалов Огрызко сделал следующие выводы:

«1. Экспедиция Дежнёва не только открыла пролив, отделяющий Азию от Америки. В том же 1648 г. часть этой экспедиции достигла Камчатки.

2. Благодаря экспедиции Дежнёва–Алексеева о Камчатке стало известно как в России, так и в Западной Европе. Иными словами, мы имеем дело с фактом открытия Камчатки.

3. Честь открытия Камчатки принадлежит не Владимиру Атласову, а Федоту Алексееву, вступившему на камчатскую землю за 49 лет до Атласова, т. е. ровно 300 лет назад – осенью 1648 г.

4. Беринг, направляясь в Первую Камчатскую экспедицию и находясь летом 1726 г. в Якутске, держал в своих руках доношение атласовского казака Ивана Козыревского, где прямо было сказано, что «в прошлых годах из Якуцка города морем на кочах были на Камчатке люди». Иными словами, датчанин на русской службе Витус Беринг знал, что пролив, который он ехал открывать, задолго до него уже был открыт русскими людьми, проплывшими из Ледовитого океана морем до самой Камчатки».

Эти выводы легли в основу первой статьи Огрызко из камчатского цикла «Экспедиция Семёна Дежнёва и открытие Камчатки», которая была опубликована в декабрьском номере «Вестника Ленинградского университета» за 1948 год.

Ещё в процессе работы над историей открытия Камчатки Огрызко столкнулся с фигурой Ивана Козыревского . Случилось это в 1946 году. Перебирая в Центральном госархиве древних актов в Москве собрание Миллера, он неожиданно обнаружил неизвестный чертёж Камчатки, а также чертёж Курил и доношение, которое было датировано шестым августа 1726 года и позднее вручено находившемуся в Якутске Витусу Берингу. Авторство всех этих трёх документов принадлежало арестованному участнику экспедиции Владимира Атласова – Ивану Петровичу Козыревскому. Находясь в якутской тюрьме, он слёзно просил Беринга помочь ему освободиться из заключения.

Естественно, Огрызко захотелось поподробней узнать, кем же был этот Козыревский. Но в исторической литературе о нём почти ничего не говорилось. Только у Берга он был назван авантюристом и тёмной личностью. Но соответствовало ли это правде?

Огрызко провёл собственное расследование. По архивным документам он выяснил, что Козыревский стоял у истоков открытия Курил. Учёный утверждал, что в 1711 году Козыревский в числе первых русских людей «побывал на Курильских островах. В 1713 г. он организовал и провёл экспедицию на первый и второй Курильские острова, присоединив к России второй Курильский остров – Парамушир. Его перу принадлежат первые карты Курильских островов и первое всестороннее описание этих отдалённых и тогда вовсе неизведанных земель. Данные, собранные Козыревским о Курильских островах, были широко использованы и Берингом, и Миллером, и Крашенинниковым, и Сгибневым . Только благодаря русским мореходам, и в особенности Козыревскому, русская и западноевропейская наука получила точные сведения о Курильских островах».

В конце своей жизни Козыревский, не сумев выйти из устья реки Лены в океан, вернулся после крушения в Москву и принял монашество, продолжая вынашивать мечту об экспедиции на Камчатку для христианизации камчадал. Но ему аукнулись грехи молодости. Царедворцы обвинили его в причастности к бунту казаков против Владимира Атласова, случившемуся ещё в 1711 году. Он был лишён монашеского звания и брошен в тюрьму, где и скончался в 1734 году. Однако для Иосифа Огрызко Козыревский остался «одним из выдающихся русских мореплавателей и исследователей Севера, которому русская и западноевропейская наука обязана первыми точными и при этом всесторонними сведениями о неизведанных до того Курильских островах». Ему историк посвятил свою вторую статью из камчатского цикла – «Открытие Курильских островов», напечатанную в 1953 году в 157-м выпуске «Учёных записок ЛГУ».

А завершило этот цикл подробное жизнеописание Владимира Атласова, которого Пушкин по праву считал «камчатским Ермаком». Оно было опубликовано в 1957 году в малотиражных учёных записках Ленинградского пединститута им. А.И. Герцена.

Из этих трёх статей Огрызко хотел составить книгу об открытии Камчатки и Курил, которая должна была стать основой его докторской диссертации. Но в 1953 году произошло слияние факультетов народов Севера, которые до этого существовали в Ленинградском университете и в Ленинградском пединституте им. А.И. Герцена. Обучение северян отошло в ведение пединститута. Соответственно были объединены и две кафедры истории СССР.

В ходе этих реорганизаций позиции Огрызко в институте почему-то существенно ослабли. По одной из версий, у него охладели отношения с Николаем Степановым, который попытался оставить за собой объединённую кафедру истории. Якобы Степанов воспользовался ситуацией, чтобы отыграться на учениках Бахрушина. Как известно, Степанов не до конца принял изданную в 1935 году бахрушинскую монографию о обско-угорских князьках и позволил себе ряд критических выпадов в журнале «Советская этнография», из-за чего защиту его кандидатской диссертации будто бы надолго отложили. Вожделенное звание кандидата наук ему дали только в ташкентской эвакуации в 1943 году. Злые языки утверждали: мол, пока Бахрушин был жив, Степанов терпел, а как его не стало, он всех учеников великого историка, занимавшихся народами Севера, начал притеснять, в том числе моего однофамильца, А.И. Мурзину и Ивана Ильича Селиверстова (он защитился по дореволюционной истории якутов и потом куда-то исчез).

Но я думаю, главное зло для Огрызко исходило всё-таки не от Степанова. Со Степановым у него были лишь мелкие разногласия. У моего однофамильца, судя по всему, имелись противники куда посерьёзней и повлиятельней.

Похоже, ему аукнулось приятельство с Андреевым. Их научные интересы пересеклись ещё до войны. Напомню, перед самой войной Андреев выпустил «Очерки по источниковедению Сибири: XVII век», а Огрызко издал монографию о христианизации народов Тобольского Севера. Так вот, Андреев, помимо всего прочего, тогда же подготовил к печати на 48 машинописных страницах «Материалы по истории и этнографии народов Тобольского Севера в XVI–XVIII в.», которые представляли собой обзор новых, выявленных в архивах документов о ненцах, хантах и манси. Огрызко планировал использовать эти материалы при написании своей следующей монографии. Вновь пути двух исследователей пересеклись после войны. Андреев, основательно изучив архивы Г.Ф. Миллера, ещё в 1941 году планировал к 200-летию со дня смерти Витуса Беринга составить сборник документов Камчатских экспедиций этого путешественника. Но вплотную за реализацию этой идеи он взялся только после Победы. На Камчатке сосредоточился после войны и Огрызко. Однако злопыхатели не дремали. Из-за них Андреева в 1946 году прокатили на выборах в член-корреспонденты Академии наук СССР. Они убедили партийное начальство, что иметь в академиках сразу двух плохо управляемых сибироведов – Бахрушина и Андреева – это уже слишком.

Атака на Андреева продолжилась осенью 1947 года. Донесла на него профессор Е.Н. Данилова . Учёного обвинили в поклонении перед западной наукой, в «лапподаниловщине и в игнорировании трудов Сталина и Ленина». Руководство Московского историко-архивного института потребовало от историка покаяния. Но он в ответ заявил, что его начальство безграмотно. От нового ареста Андреева спас новый курс Сталина, призвавший учёных внимательней отнестись в свете охлаждения отношений с США к истории Русской Америки. Но вожди были не вечны. Пришедшие после смерти Сталина следующие лидеры историю как науку воспринимали уже иначе. Возобладали уже другие тенденции, во многом отрицавшие приоритеты России в изучении Севера и Сибири.

Понятно, что на этом фоне были предприняты все усилия, чтобы замолчать в том числе и статьи Огрызко о первооткрывателях Камчатки и Курил. Благо историк сам «подставился»: он, презрев неписаные правила, ни разу в своём камчатском цикле не упомянул ни Сталина, ни Ленина, а также полностью обошёлся без ссылок на постановления партии и правительства. А так идеологию и, в частности, историю у нас ещё с довоенных лет делать было не принято. Однако более всего полуграмотных партийных комиссаров от науки не устраивало даже не то, что Огрызко внаглую игнорировал классиков марксизма-ленинизма. Они были взбешены тем, как учёный твёрдо и аргументированно отстаивал приоритеты русских мореплавателей в открытии, изучении и освоении Камчатки и большей части Курил.

Не вытерпев унижений, Огрызко осенью 1953 года попросился на другую кафедру – методики преподавания истории.

Публично в то трудное время ученика Бахрушина поддержал лишь Сергей Марков . Это был поэт большого дарования, исколесивший в молодости половину Урала, весь Северный Казахстан и большую часть Западной Сибири. Его очень ценил Максим Горький . Но ему никогда не верили партийные комиссары. Окололитературная публика постоянно распускала слухи, будто он – сын белого генерала и что многие произведения украл у своего младшего брата Василия. Потом Маркову поставили в вину преклонение перед вражеским бароном Унгерном . В конце концов его в 1932 году арестовали по делу о так называемой сибирской бригаде поэтов и сослали к поморам в село Мезень. Ему после всего обрушившегося на него хотя бы на время угомониться, а он, будучи в ссылке, загоревшись идеей похода по русскому северу, зарылся в местные архивы и обнаружил неизвестные материалы, датированные восемнадцатым веком, об освоении русскими мореплавателями американского побережья. Эти материалы впоследствии положили начало тихоокеанской картотеке Маркова.

Так вот, поэт Марков в 1950–70-е годы не раз в своих работах отмечал, что пока он оформлял тихоокеанскую картотеку в книгу, «из печати вышло замечательное исследование И.И. Огрызко «Открытие Курильских островов» («Учёные записки Ленинградского государственного университета». Серия факультета народов Севера, вып. 2, № 157, 1953, с. 166–207). В этой статье приведено много новых данных о Козыревском. Между стр. 202 и 203 впервые помещена очень чёткая фотокопия «Чертежа Камчадальского носу и морским островам» (Центральный государственный архив древних актов, «Портфели Миллера», № 533, тетр. 2), а в приложении приведены надписи, сделанные рукой Козыревского на этом чертеже, состоящем из двух частей. Чертёж имеет вид бумажного «складня», разделённого на восемь долей. На левом берегу р. Камчатки прямо против устья реки Федотовщины помещена знаменательная надпись: «В прошлых годех из Якуцка города морем на кочах были на Камчатке люди. А которые у них в аманатах сидели, те камчадалы и сказывали. А в наши годы с оных стариков ясак брали. Два коча сказывали. И зимовья знать и доныне». Это свидетельство о спутниках Дежнёва. И.И. Огрызко посвятил им ещё одну свою работу – «Экспедиция Семёна Дежнёва и открытие Камчатки» в «Вестнике Ленинградского университета», 1948, № 12. Ссылаясь на А.Сгибнева, И.И. Огрызко утверждает, что в 1656 году и Михайло Стадухин совершил плавание мимо Курильских островов» (С.Н. Марков. Земной круг. М., 1966).

И только после Маркова камчатские статьи Огрызко стали обильно цитировать уже все ведущие советские исследователи Сибири, в том числе А.И. Алексеев, Б.П. Полевой и Л.А. Гольденберг . (Правда, Алексеев, когда заматерел, почему-то при переиздании собственных очерков, касавшихся Курил, уже пересказывал материалы о Козыревском без каких-либо ссылок на своего менее титулованного коллегу.)

Очень долго Огрызко удручал тот факт, что, занимаясь Камчаткой, он никак не мог добиться от родного института даже короткой командировки на этот полуостров. Навстречу ему пошли лишь в 1958 году.

За одно лето Огрызко проделал тогда объём работы, который иные его именитые коллеги не могли осуществить за десятилетия. Во-первых, он восстановил чёткую картину расселения ительменов и коряков на Камчатке на конец семнадцатого столетия, подсчитав численность этих народов на тот момент. Во-вторых, учёный записал воспоминания старых ительменов, которые не успели обрусеть и сохранили представления о дохристианских верованиях своего народа. И, в-третьих, он своими глазами увидел, как сближение коренного и русского населения Камчатки сказалось на экономике полуострова.

Вернувшись с Камчатки, Огрызко с энтузиазмом вернулся к работе над докторской диссертацией и взялся за новую монографию. Но вскоре выяснилось, что защищаться ему было негде. На факультете народов Севера в родном институте до него никому никакого дела не оказалось. Там большая часть преподавательского состава схлестнулась друг с другом за место под солнцем. Группа интриганов продавила в кресло декана специалиста по чукотскому фольклору Льва Беликова, который быстро довёл факультет до предынфарктного состояния. Не всё просто складывалось и в Ленинградском отделении Института этнографии. Старая гвардия там быстро съела (и не подавилась) завотделом Сибири Аркадия Анисимова. Его место очень захотел занять Иннокентий Вдовин. Но для этого ему надо было сначала защитить докторскую диссертацию. Боясь конкуренции, Вдовин объявил войну другим североведам. Свои войны велись и в Музее этнографии народов СССР. Там, в частности, перекрыли кислород специалисту по ительменам Елизавете Орловой . Ей дали понять, что докторскую диссертацию она в Ленинграде никогда не защитит. От безысходности исследовательница в начале 60-х годов вынуждена была переехать в Новосибирск к Окладникову . Но тот оказался всего лишь мастером больших обещаний и тоже на защиту свою подчинённую так и не выпустил.

Удручённый околонаучными сварами, Иосиф Огрызко не знал, куда податься. Тем временем партийное руководство приняло решение во всех педвузах страны ввести обязательный курс основ научного атеизма. Не видя никаких перспектив на кафедре методики преподавания истории, Огрызко в 1964 году выступил с идеей создать в родном институте новую кафедру – научного атеизма, этики и эстетики. И ему хоть в этом пошли навстречу. Но дважды в одну воду не входят. То, что Огрызко легко давалось в конце 1920 – начале 1930-х годов, спустя три десятилетия вызывало лишь досаду. Ничего нового сказать в плане борьбы с религией он уже не мог. Максимум на что его хватило – обобщить опыт нескольких ленинградских школ. Но к настоящей науке это никакого отношения не имело.

Ближе к семидесятилетию Огрызко, не дожидаясь намёков, сам подал заявление об отставке. Единственное, о чём он попросил своё руководство, – дать ему возможность издать к своему юбилею монографию «Очерки сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVIII–ХХ веков)». Так во всём институте не нашлось человека, который взялся бы написать для издателей толковую внутреннюю рецензию.

Огрызко хотел, чтобы редактором его книги стал профессор Ленинградского университета Владимир Мавродин . Но в издательстве сказали, что Мавродин – блестящий знаток Петра Первого, но никак не Камчатки. И учёному навязали Вдовина. Но это уже был не тот Вдовин, которого помнил Огрызко по совместной довоенной работе в Институте народов Севера. Тихий и скромный учитель чукотского и корякского языков превратился в академического вельможу, возомнившего, что лучше его историю и этнографию Камчатки и Чукотки никто не знает. Он почему-то упорно возражал против перевода на русский язык изданной в Америке монографии Владимира Богораза о чукчах и очень не хотел, чтобы у нас напечатали архивные материалы по корякам погибшего в войну Сергея Стебницкого. Свою позицию Вдовин обосновывал тем, что, мол, без его комментариев Богораза и Стебницкого не понять, а времени на обстоятельные пояснения к текстам Богораза и Стебницкого у учёного нет. Скорей всего, Вдовин просто лукавил. Ведь если Богораза и Стебницкого опубликовали бы ещё в 1960-е годы, его монографии о чукчах и коряках на этом фоне выглядели бы очень тускло.

К сожалению, ни один научный журнал на книгу Огрызко не откликнулся. Хотя все историки её заметили и обильно цитировали в своих трудах. Учёного это, конечно, задело. Но он ничего поделать не мог.

После выхода на пенсию Иосиф Огрызко больше с историческими работами нигде не публиковался. Умер он в 1982 году. Что стало с его архивом по Тобольскому Северу и Камчатке, пока неизвестно.

В заключение отмечу, что исторические материалы учёного до сих пор востребованы. На них продолжают ссылаться многие учёные. Одно из подтверждений этого – изданная в 2000 году энциклопедия «Мифология хантов».

Если кто располагает материалами о моём однофамильце или может что-то дополнить и уточнить, прошу откликнуться.